Агнес тискала Черныша.

— Бабушка говорит, что только любодейка станет так дерзко напрашиваться на встречу с Гэвином.

Дверь открылась, и в комнату вошла Розамунда.

— Тебя там все обыскались, неслух, — уперев руки в боки, отчитала она сестру.

— Я разговариваю с леди Киврин, — оправдалась Агнес, кинув тревожный взгляд на покрывало, где, почти сливаясь с собольим мехом, лежал Черныш. Видимо, собак не разрешают приносить в дом. Киврин прикрыла щенка краем одеяла, чтобы не увидела Розамунда.

— Матушка сказала, дама должна почивать, чтобы рана затянулась поскорее, — строго заявила Розамунда. — Пойдем к бабушке. — Она вывела малышку из комнаты.

Киврин проводила их взглядом, отчаянно надеясь, что Агнес не сболтнет леди Имейн насчет просьбы поговорить с Гэвином. Она-то думала, что имеет более чем весомую причину искать с ним встречи, что все поймут: она тревожится о своих пожитках и о поимке разбойников. Но в начале XIV века оказалось «негоже» незамужней знатной девице «дерзко напрашиваться» на разговоры с молодыми людьми.

Эливис общаться с ним не возбранялось — она хозяйка дома, и рыцарь подчиняется ей так же, как ее супругу, который сейчас временно в отлучке. Леди Имейн тем более — она мать его господина. Киврин же следовало дождаться, пока он сам к ней обратится, а потом отвечать с «приличествующей девице скромностью».

«Все равно я должна с ним поговорить. Кроме него никто не знает, где переброска».

В горницу ворвалась Агнес и сразу же схватила на руки спящего щенка.

— Бабушка очень сердится. Она думала, я свалилась в колодец, — выпалила девочка и тут же умчалась.

И наверняка «бабушка» не преминула надрать за это уши Мейзри. Служанке сегодня уже досталось, когда она проморгала Агнес, притащившую Киврин серебряный ковчежец леди Имейн — девочка, повергнув переводчик в ступор, назвала его «реквиларием». Как поведала Агнес, в маленьком медальоне хранится обрывок савана святого Стефана. Оплеуху Мейзри отвесили за то, что не уследила за Агнес и позволила ей взять цепь, при этом ни словом не попрекнули за то, что ребенок ходит в комнату к больной.

Никого почему-то не беспокоило, что девочки сидят рядом с Киврин и могут от нее заразиться. Да и Эливис с Имейн никак не пытались себя обезопасить.

Конечно, в это время еще не понимали механизм передачи заболевания — болезнь считалась карой за грехи, а эпидемия — божьим гневом, но про заразность уже знали. Взять хотя бы девиз чумных времен: «Беги поскорее, подальше, подольше», да и карантины существовали.

Но не здесь. Что, если девочки заболеют? Или отец Рош?

Он сидел с ней всю горячку, касался ее, спрашивал имя. Киврин, наморщив лоб, попыталась припомнить ту ночь. Сперва падение с коня, потом костер... Нет, это ей привиделось в бреду. Как и белая лошадь. У Гэвина конь вороной.

Они проехали через лес и вниз по холму мимо церкви, а потом разбойник... Нет, бесполезно. От той ночи остались только беспорядочные обрывки с пугающими лицами, колоколами, пламенем. Даже переброска, и та растворялась в зыбком тумане. Киврин помнила дуб за вербной рощицей, и как она сидела, привалившись к колесу повозки, борясь с головокружением, а потом разбойник... Да нет же, разбойник только померещился. И белая лошадь. А может, и церковь лишь порождение бреда?

Придется узнавать у Гэвина, где переброска, но только не на глазах у леди Имейн, которая считает Киврин «любодейкой». Надо поправиться, набраться сил, чтобы встать с кровати, спуститься в зал, выйти на конюшню, отыскать Гэвина и поговорить с ним наедине. Надо выздоравливать.

Она уже слегка окрепла, хотя дойти до ночного горшка без посторонней помощи пока не получалось. Головокружение прошло, жар спал, однако дыхание по-прежнему сбивалось. Хозяйки тоже, очевидно, решили, что Киврин идет на поправку — к ней почти все утро никто не заходил, только Эливис заглянула, чтобы смазать рану вонючим снадобьем. «И выслушать мои дерзкие притязания на Гэвина», — добавила Киврин мысленно.

Она решила не терзать себя пустыми домыслами о словах Агнес, о том, почему подвели прививки, и о том, где находится переброска, а сосредоточиться вместо этого на выздоровлении. Пользуясь тем, что днем к ней никто не заглянул, она снова и снова садилась на кровати и спускала ноги на пол. Когда под вечер зашла Мейзри с лучиной, чтобы проводить ее на горшок, Киврин уже смогла дойти обратно до кровати сама.

Ночью похолодало еще сильнее, и Агнес поутру зашла ее проведать в красной накидке с толстым суконным капюшоном и белых меховых рукавицах.

— Хочешь посмотреть мою серебряную пряжку? Мне ее подарил сэр Блуэт. Принесу ее завтра. Сегодня не могу, мы идем за святочным поленом.

— За святочным поленом? — встревожилась Киврин. Ритуальное полено обычно рубят двадцать четвертого, а сегодня только семнадцатое. Или она неправильно поняла леди Имейн?

— Да, — кивнула Агнес. — Дома мы всегда ждали до Сочельника, но скоро начнется вьюга, поэтому бабушка наказала отправляться сейчас, пока сухо.

Вьюга. Как же она узнает место, если все занесет снегом? Повозка и сундуки еще там, но если снегу выпадет хотя бы по щиколотку, дорога станет неразличимой.

— Все-все-все пойдут за поленом? — спросила Киврин.

— Нет. Отец Рош позвал матушку к больному коттеру [16].

Вот почему свирепствует леди Имейн, распекая всех подряд — и Мейзри, и мажордома, и Киврин заодно.

— Бабушка тоже с вами?

—А то. Я поеду на своем пони.

— И Розамунда поедет?

— Да.

— И мажордом?

— Ну да, — нетерпеливо кивнула Агнес. — Вся деревня.

— И Гэвин?

— Не-е-ет! — Судя по тону девочки, предположение было абсурдным. — Пойду на конюшню, надо сказать Чернышу «до свидания». — Она убежала.

Значит, леди Имейн едет в лес, и мажордом, а леди Эливис где-то ухаживает за больным крестьянином. А Гэвин, по какой-то само собой разумеющейся для Агнес, но не для Киврин, причине, остается. Может быть, он отправился с Эливис. Если нет, если он, например, сидит тут и охраняет поместье, можно поговорить с ним с глазу на глаз.

Мейзри, судя по грубому коричневому подобию пончо, наброшенному на плечи, и рваным опоркам на ногах, тоже отправлялась с остальными. Она принесла Киврин завтрак, проводила ее на горшок, потом горшок вынесла и притащила жаровню, полную горячих углей, — и все это с невиданным доселе проворством.

Киврин выждала час после ее ухода, чтобы все точно успели уехать, потом выбралась из кровати, подошла к окну и отдернула штору. За окном виднелись лишь ветки и свинцовое небо, но холодом оттуда тянуло сильнее, чем в комнате. Киврин забралась на лежанку.

Окно выходило на въездной двор — пустой, с распахнутыми настежь воротами. Каменная кладка двора и низкие соломенные крыши построек были мокрыми. Киврин опасливо высунула руку, проверяя, не пошел ли снег, но влаги не почувствовала. Тогда она сползла вниз с лежанки, придерживаясь за ледяные камни, и сжалась в комочек у жаровни.

Жаровня почти не грела. Киврин обхватила себя руками, дрожа в тонкой рубахе. Знать бы, куда подевали ее одежду. В Средневековье одежду вешали на перекладины рядом с кроватью, но в этой комнате ни перекладин, ни крючков не наблюдалось.

Одежда, аккуратно сложенная, отыскалась в большом ларе у изножья кровати. Киврин вытащила свои вещи, вздохнув с облегчением при виде башмаков, а потом долго отсиживалась на крышке ларя, пытаясь отдышаться.

«Нужно обязательно отловить Гэвина сегодня утром, — уговаривала свои слабые руки и ноги Киврин. — Когда еще удастся улучить такой удобный момент? А потом снег пойдет».

Она оделась, то и дело присаживаясь на ларь и приваливаясь к столбикам полога, когда натягивала чулки и башмаки, затем прилегла на кровать. «Чуть-чуть отдохну, только чтобы согреться», — подумала Киврин — и тут же заснула.

Ее разбудил колокол, юго-западный, тот самый, который она слышала во время переброски. Вчера он звонил весь день, а когда умолк, Эливис подошла к окну и долго там стояла, будто пытаясь разглядеть, в чем дело. Свет из-под шторы слегка потускнел — тучи сгустились плотнее.