Нортон привстал на руках. Огляделся. Была изумительно светлая ночь. Вернее, был поздний вечер — до полуночи оставалось часа полтора. Очень ярко, совершенно нормально светила луна, нормально квакали в разноголосицу лягушки, и где-то в садовых зарослях ухала ночная птица. Он лежал на краю самой верхней площадки трамплина. Внизу, в спокойной воде бассейна, сияла вторая луна... Постороннему глазу, пожалуй, могло показаться, будто какой-то чудак в пестрых плавках принимает лунные ванны. Купальный халат, вероятно, свалился в бассейн. Счастье, что постороннего глаза не было... Нортон сел, свесив ноги с трамплина. Страшно хотелось прыгнуть. Он посмотрел на увитую стеблями ипомеи террасу дома и от прыжка воздержался.
Мышцы требовали силовой нагрузки, движения. Эта мучительная, ненасытная потребность не давала покоя ни ночью ни днем. Ночью особенно. Соскользнув с площадки, он задержал падение рукой и повис, покачиваясь, как обезьяна. Перебирая руками ажурные переплеты выгнутой стойки трамплина, проворно спустился к земле. Спрыгнул и побежал, хотя бежать здесь было неудобно — ноги вязли в песке. Бег по песку не доставлял удовольствия, и Нортон перескочил на низкий парапет, который вровень с пляжным песком тянулся вдоль длинной стороны бассейна. Прямой как стрела парапет привел его к полузатопленному полукругу ступеней схода к воде. В акробатическом прыжке перевернувшись на руки, он так, на руках, и сошел по мраморным ступеням в воду, и она неслышно сомкнулась над ним.
Он покружил у самого дна. Дно чуть светлело; в сумеречно-серой толще воды медлительно, сонно колыхались тончайшие занавеси дымчатого сияния. Поверхность, залитая лунным серебром, приятно лоснилась над головой глянцевым блеском... Нортон трижды пересек бассейн из конца в конец под водой и ни разу не всплыл на поверхность. Ненормально, конечно. Особенно если учесть размеры бассейна: семьдесят метров на тридцать. Бетонированного корыта более крупных размеров в Копсфорте, пожалуй, и не найти...
Каким образом вообще удавалось ему ненормально долго бывать под водой, Нортон не понимал. Удавалось, и все тут. Правда, потребность в дыхании на глубине ощущалась, но эта потребность скорее всего была рефлекторной — без вреда для себя он довольно легко ее подавлял. Странная способность обходиться подолгу без воздуха была одной из тех немногих его «ненормальностей», против которых он ничего не имел и которые даже был склонен использовать. Бывало (вот как сегодня), истерзанный «калейдоскопной игрой» зрения, слуха и обоняния, измученный полуснами, он спрыгивал в воду, опускался на дно и лежал, наслаждаясь подводным покоем. Удушье он начинал ощущать минут через сорок. Если двигался — через двадцать — пятнадцать. Когда он впервые заметил эту свою «ненормальность», подумал, помнится, с мимолетным не то интересом, не то омерзением: «И утопиться-то по-человечески, видно, теперь не сумеешь!..»
Он испытывал неодолимую тягу к воде, и его ночные купания тревожили Сильвию. Раньше он не стеснялся ночами шумно резвиться в бассейне: надо было себя утомить, насытить движением. То же самое делал он и теперь, но делал тихо и скрытно, глубоко под водой. Иначе Сильвия просыпалась, выходила из дому, обеспокоенно слушала всплески, доносившиеся из темноты. И кто знает, о чем она думала... В конце концов он улавливал «запах» ее тревоги и спешил покинуть бассейн. Словно был виноват перед ней. В чем? В том, что этот жалкий бассейн — одна из немногих радостей его мучительно-пестрого бытия?.. Нет, дело, конечно, не в этом. Он знал в чем. И знал превосходно. Увы, сквозь маску бывшего обыкновенного парня Дэвида Нортона проступало обличье монстра... Но (свидетель великое Внеземелье!) разве он виноват? Разве он ви-но-ват?!
Нортон слепо, яростно греб под водой. Он слишком медленно уставал, хотя вкладывал в ярость движений всю энергию мускулов. Он ненавидел неистощимую силу собственных мышц и дорого дал бы за возврат утраченной способности нормально уставать!.. Едва не врезавшись с ходу в бетонную стенку, он повернул и вознамерился было снова пройтись вдоль бассейна. Но вдруг ощутил, что это ему надоело. Выдохнул воздух, спиной опустился на дно и, раскинув в стороны руки, замер в объятиях водяной невесомости. Словно в водяном гробу. Заживо. В очень просторном гробу — семьдесят метров на тридцать. Вместо крышки — дремотный блеск лунного серебра... Нет, он проявил малодушие только в одном: не решился уйти. Уйти, удалиться, чтобы избавить Сильвию от своего злосчастного присутствия. Это был бы самый правильный и самый честный выход, но это было выше его человеческих сил. Или нечеловеческих?.. Как бы там ни было, он не мог без нее...
Вода полыхнула пронзительно-синим огнем, плеснула в уши болезненно-острым визгом. Нортон инстинктивно сжался, зажмурил глаза, подождал. Синяя вспышка и визг повторились. Он, точно ошпаренный, вынырнул и, разогнавшись сильными гребками, с маху выбросился грудью на бетонную полосу парапета. Он мог бы, пожалуй, побить все мировые рекорды по плаванию. Да и не только по плаванию, и без скидок на возраст. Супермен, черт побери! При всем при том заурядная летучая мышь в состоянии выгнать его из воды.
Сидя на краю бассейна, он с опаской и злостью следил, как в надводном пространстве суетливо и на первый взгляд беспорядочно мечутся перепончатокрылые летуны,— кажется, их называют ночницами-рыболовами. То падая к самой воде, то разочарованно взмывая в лунное небо, рыбоядные зверьки напрасно шарили в бассейне чуткими лучиками эхолокаторов. Корма не было, и зверьки один за другим улетали. Стиснув зубы, он ждал, когда они наконец уберутся. Несколько раз его задевали буквально бьющие наотмашь лучи ультразвука. Он вздрагивал, ежился от пронзительной синевы и острого визга — жалкий, могучий, болезненно-раздраженный сверхчеловечек. Супермен, временами готовый заплакать — если б умел! — от отчаяния и жалости к самому себе...
Да, итоги были, мягко говоря, плачевными. Мир изменился, перестал быть родным. В том смысле, что он перестал быть привычно удобным. Как вывернутые наизнанку ботинки, если бы их удалось таким образом вывернуть. Впрочем, вздор. Какие могут быть претензии к миру людей у того, кто сам нечеловечески изменился?..
Минуту он сидел неподвижно, ссутулясь. И неподвижность успокоила его. Вспомнил: сегодня истекает год с тех пор, как он вернулся домой. Что ж... многие вернулись по-другому — в запаянных наглухо специально прозрачных гробах. Или в специально непрозрачных — смотря по тому, что сделало с человеком Его Сиятельство Внеземелье. Или совсем не вернулись. Ему, Дэвиду Нортону, повезло. Если везением можно считать теперешнюю жизнь с двойным, будто у злодея, дном. На возвращение домой это мало было похоже.
Вдоль позвоночника пробежал зуд, и Нортон почувствовал тяжесть в висках и затылке. Остался в общем спокоен — знал, что за этим последует. Обвел глазами пухлую стену зелени на противоположном берегу бассейна: кроны деревьев, кусты начинали светиться и стекленеть. Странное величественно-бредовое зрелище: похоже на антикварную выставку люстр немыслимых габаритов. Зеленовато-сизое свечение листвы таинственно не отражалось на воде. Поверхность воды отражала — отражала ли? — нечто другое: где вдоль бассейна, где поперек, участками, скользили отрезки фосфорически-белых полос, создавая иллюзию... паркетной, что ли, текстуры всего водяного прямоугольника.
В небе тоже происходило что-то неладное, и напрасно Нортон старался туда не смотреть (он много раз это видел, но приучить себя с равнодушием относиться к причудам небесной метаморфозы до сих пор не умел). Атмосферный купол светлел, наполняясь переливчато-опаловым сиянием. Довольно красиво, однако небу родимой планеты абсолютно не свойственно... Картина быстро менялась: в глубинах воздушного океана вспухали гигантские призрачно-радужные пузыри и, деформируясь в созданной ими же тесноте, с каким-то хищным азартом безудержно расширялись, проникая друг в друга, словно каждый из них был обладателем неоспоримого права на господство в пространстве. Радужный шквал стремительно приближался, и в тот самый миг, когда цветное небо готово было рухнуть на землю, Нортон невольно втянул голову в плечи. Каждый раз он презирал себя за это, но каждый раз делал то же самое, не в силах справиться с ошеломлением, потому что буйство немыслимо ярких красок вдруг обрушивалось на него как удар шквального ветра. В этот момент он чувствовал себя в центре беззвучного взрыва, и опасность задохнуться или ослепнуть в красочном вихре обезумевшей стихии казалась ему реальной. Чтобы вырваться из радужного урагана, нужно было подавить в себе ощущение вихревого движения усилием воли — очень своеобразным усилием, но уже хорошо отработанным практикой. Он так и сделал.
