— Я вам позже задачу дам: рассчитать мертвую петлю, сделанную впервые в истории отважным русским летчиком Нестеровым, — мимоходом сообщил учитель, и любители таких задач нетерпеливо заёрзали на своих местах.

— Борис Петрович, — поднялся Рамков, — если можно, дайте сегодня.

Волин улыбнулся.

— К ее решению надо подойти…

Сразу после звонка все, кто был на уроке, собрались в учительской на обсуждение.

— Только без любезных расшаркиваний, — предупредил учителей Борис Петрович. — Прошу говорить, как всегда — прямо и честно.

Первым выступил Кремлев.

— Урок хороший, но, думаю, Борису Петровичу интересно послушать о кое-каких мелких недостатках, более приметных со стороны, а нам обменяться мыслями…

— Несомненно!

— Мне кажется, Борис Петрович, — продолжал Кремлев, — что когда отвечал Машков, вы напрасно остановили его на полуфразе… Интересно, как бы он дальше изложил свою мысль, какова логика построения…

Волин быстро записывал что-то у себя в тетради, но стоило Кремлеву на секунду умолкнуть, как он попросил:

— Вы продолжайте, продолжайте. Я внимательно слушаю.

— Полагаю, что физика как предмет, — Кремлев сделал шаг к столу, за которым сидели товарищи, — должна питаться и историей техники. Тогда научные положения предстанут в развитии. Я имею в виду не только исторические справки, но и сравнения, биографии ученых, борьбу этих ученых за новое, за приоритет нашей отечественной науки. Здесь и я, как историк, могу, Борис Петрович, быть полезен вам. Нам надо вместе подумать над этим…

Потом стала говорить, робея и смущаясь, Анна Васильевна. Она словно бы извинялась за то, что вот осмеливается высказывать свое мнение об уроке такого мастера, как Борис Петрович, но вскоре преодолела робость и, прижав руки к груди, взволнованно говорила:

— Я чувствовала движение самостоятельной живой мысли учеников. Нам всем надо стремиться развивать это движение… Вы простите, я, может быть, говорю неясно… Было дано много фактов, сделано много опытов, но все это — в системе, ученики подведены к пониманию законов диалектики… Об этом Энгельс говорил: вовсе не следует диалектические законы вносить в природу извне, а надо их найти в природе… Так? — спросила она у Бориса Петровича.

— Так, — с удовольствием подтвердил Волин, приподняв голову, и перестал писать.

— Вот вам и воспитание в обучении! — воскликнула Анна Васильевна будто сама сделала открытие, и все улыбнулись, а Яков Яковлевич с юмористической назидательностью оказал:

— Что и требовалось доказать!

Вечером Сергей Иванович и муж Серафимы Михайловны остановились у дома Рудиной, а Серафима Михайловна вошла в ворота.

Рудина заканчивала в это время письмо к подруге в Красноярск.

В маленькой комнате было тепло и тихо. Белоснежное покрывало на узкой высокой кровати, сияющие белизной скатерть и занавес на окне делали комнату светлой даже в наступающих сумерках.

На минуту Анна Васильевна перестала писать, задумалась, глядя в окно. С Варей, которой сейчас писала, она дружила в институте: они любили вот такими вечерами ходить вместе по Москве и мечтать о будущем.

Как она живет сейчас, хохотушка Варя? Она пишет, что вышла замуж, скоро станет матерью. Варя — жена и мать! Это как-то не вязалось с представлением о маленькой, смешливой непоседе, о Варюшке, которая на своем первом уроке, слушая бойкий ответ ученика, вдруг встревоженно остановила его, боясь, что ей ничего не останется рассказывать:

— Хватит, хватит, дальше я сама…

Когда студенты разбирали ее урок, Варя призналась: «Меня латка на классной доске загипнотизировала. Пишу мелом, хочу эту латку обойти и никак не могу, все на нее натыкаюсь».

Анна Васильевна придвинула лист бумаги и продолжала писать:

«Я здесь нашла таких товарищей, которые делают мою жизнь полной и радостной. Помнишь, ты всегда подтрунивала надо мною, называла неисправимым романтиком, говорила, что я склонна идеализировать людей. Право же, ты заблуждалась: просто книги Горького научили меня искать в людях прежде всего хорошее, чистое… И мне очень везет на встречи с хорошими людьми».

Предзакатное небо окрасило в розовый цвет лист бумаги, тонкие пальцы Анны Васильевны, ее лицо. Вечерние краски сгущались, наполняли комнату синеватыми тенями, но Рудина продолжала быстро писать — свет включать не хотелось.

«Варюша, близкая моя! Если бы знала ты, как я счастлива сейчас! Нет, это не самодовольство. Я знаю, у меня есть и болезненное самолюбие, и вспыльчивость, и нехватает терпеливости… но рядом такие люди! Они помогут мне все преодолеть. Понимаешь, рядом с ними нельзя быть плохой»…

В дверь постучали. Вошла Серафима Михайловна и сразу заполнила собой комнату, внесла в нее волну шума — громким голосом, решительной походкой. На эту квартиру Анна Васильевна переехала недавно, и Бокова здесь еще не была.

— Нашла-таки вас! Анечка, почему сумерничаете? Почему не одеваетесь? Нас ждут внизу мой муж и Сергей Иванович.

— Да я готова, — обрадованно сказала Анна Васильевна и повернула выключатель. Яркий свет на секунду ослепил их. Серафима Михайловна, прищурившись, весело смотрела на Аню. На ней было коричневое вышитое платье, и вся она с крохотными мочками ушей, черной родинкой над припухшими, наивными губами — показалась сейчас Серафиме Михайловне такой милой, свежей, юной, так вдруг растревожила ей сердце воспоминаниями о ее собственной молодости, что Бокова не удержалась и чмокнула девушку в щеку.

— В поход, в поход! — воскликнула Серафима Михайловна, делая вид, что не замечает, как смущенно зарделась Анна Васильевна от ее ласки.

Девушка спрятала в книгу письмо, поправила стопку ученических тетрадей на столе и, надев пальто, подошла к зеркалу. Бокова в ожидании ее остановилась у стола.

На всех вещах в этой светелке, как тотчас же назвала ее про себя Серафима Михайловна, лежал тот отпечаток девичьих рук, что сразу бросается в глаза, придает комнате свою особую прелесть.

Над столом в рамке репродукция картины Шишкина «Апрель»: стая грачей взвилась над по-весеннему оголенными деревьями, проступили лужицы подтаявшего льда на реке, и лодка на берегу, накренившись, привалилась к прибрежным безлистым кустам.

Возле стола, на этажерке — ровные ряды книг, пожалуй, их было больше всего в комнате.

Серафима Михайловна осторожно отодвинула узкую высокую вазу на столе с лиловыми слегка присушенными цветами «Сентябринами», как называли их в этих краях, и взяла в руки вышитую дорожку.

— Новая? — спросила она, с интересом разглядывая рисунок, сделанный художественной гладью.

Через несколько минут они вышли на улицу.

— Претите, что заставили вас ждать, — извинилась Анна Васильевна, когда они подошли к Бокову и Кремлеву.

— Пора им привыкать — густым голосом заявила Серафима Михайловна. — Рыцари, за нами! — скомандовала она и, продев руку под локоть Анны Васильевны, ласково привлекла девушку к себе: — Литераторша вы моя!

Они шли впереди мужчин, и Серафима Михайловна громко рассказывала:

— Я вашего Балашова встретила у школы, остановила: «До меня дошли слухи, Борис, что вы неважно учитесь… — дурная слава». Так, поверите ли, — оскорбился: «Это мой вчерашний день, — говорит. — Сведения, поступившие к вам, задержаны доставкой».

Они рассмеялись: Серафима Михайловна — баском, Анна Васильевна — звонко. Уж очень все это походило на Балашова, и они сейчас так ясно представили его, словно увидели перед собой.

— За Бориса сейчас и комсомольцы и мы все основательно взялись, — сказала Рудина. — Между прочим, он мои задания по литературе выполняет так, что любо слушать и читать.

— Вы представляете, Анечка, — воскликнула старая учительница, делая такие крупные шаги, что Анна Васильевна едва поспевала за ней, — читала я своим мальчишкам «Слово о полку Игореве»: