Антон уведомил об этом Касьянова. Хотя для Антона был непереносим простой печи, Касьянов все-таки убедил его чуточку повременить.

На следующий день во время селекторной летучке Касьянов спросил Кухто:

— Когда дадите кислород на УЭМ[15]?

— В конце недели.

— Долго.

— Кислородная коррозия, Марат Денисович, страшный бич.

— Бич?

— Верно, выразился я плоско. Надо сменить двадцать метров труб. Ищем, где раздобыть?

— Начальник кислородной станции, вы что скажете?

— Нечего добавить.

— Есть необходимость в замене труб?

— Товарищ Кухто распорядился.

— Я спрашиваю вас.

— Видимо.

— Отвечайте со всей определенностью.

— Главный энергетик...

Кухто бесцеремонно вломился в диалог между Касьяновым и начальником кислородной станции:

— Ты доложил, я отдал указание.

— Кондрат Матвеевич, я не к вам обращаюсь. Станция, жду конкретности.

— «Нитку» обследовал слесарь Брюквин.

— И что же?

— На основании его выводов решили ремонтировать.

— Нечего там ремонтировать.

— У ммы...

— Брюквин сказал, что удивляется, зачем велели перекрыть «нитку».

Раньше до Касьянова доходил слух, что Ергольский называл себя, Кухто и Фарникова триумвиратом и хвастал, проводя «исторические» параллели, что рано ли, поздно триумвиры выдвинут из себя директора, как некогда они выдвигали из себя императоров.

По их мнению, Касьянов — счастливчик, ветродуй, хват, монстр. Не лучшую «характеристику» они давали всем «иже с ним». Наречениса и Виктора Ситчикова из-за их молодости они называли не иначе, как желторотиками. Когда я, Инна Савина, попросила Кухто и Фарникова объяснить, как «монстру и иже с ним» удалось пересоздать «Двигатель» и ввести его в разряд передовых предприятий страны, они затверженно отвечали: все совершилось не  б л а г о д а р я,  а  в о п р е к и — мобильный коллектив и, конечно, поддержка и повседневный контроль  с в е р х у.

Я немного верну вас ко дню возвращения Касьянова из столицы. Он хмурился. В нем улавливалось разочарование. Из потребности выговориться он решил съездить со мной на базу отдыха.

Мы отпустили автомобиль возле довольно крупной реки Белявы; в нее, через трубу, впадает Тихоня.

У причала стояло великое множество лодок, по преимуществу дюралек с подвесными зачехленными моторами. Чуть подальше течение водило заякоренные парусные и моторные яхты. Это был причал частников.

— Моторы не воруют? — спросила я.

— Держим сторожей, — ответил Касьянов.

Неподалеку находился заводской причал с мостками и спасательной вышкой, на которой маячила женщина с биноклем.

Плавучее царство Желтых Кувшинок привело меня в восхищение.

— Остаться бы здесь жить! Да еще вернуть бы молодость.

— Вы, Инна Андреевна, мегалополисное существо. Вне огромного города вы сгинете. Тут необходима психология водяного и русалки. У нас с Натальей именно этакая психология. Кроме того, Инна Андреевна, вам ведом секрет вечной молодости.

— Вы, кажется, отговариваете меня остаться? Боитесь?

— Я не забыл вашего тайного бегства в Ленинград.

— Вы злопамятный и плохо верите в изменяемость людей.

— Люди способны изменять и изменяться.

— И что еще страшней: перестают любить.

Разговор получился не из приятных, и мы надулись друг на друга.

Но когда сели в катер и Марат направил его вверх по реке, забыли сердиться.

Наше внимание привлек белый катер. За ним скользила девушка на водных лыжах, одетая в алую шапочку и тигровой расцветки купальник. Она влетела на трамплин, торчащий из воды, вознеслась в воздух, изящно парила над рекой, пестрым летучим крестом отражаясь в ней.

Наш и девушкин катер пронеслись мимо. Лыжница махнула Касьянову ладошкой и упала.

— Не будет засматриваться на чужого мужчину! — крикнула я.

— Кабы на мужчину... На директора.

— От моего взгляда шлепнулась.

— Сногсшибательный взгляд.

Улыбаясь, мы промчались мимо тальников. Наша высокая волна прошла сквозь кусты и, отпадая от глинистого яра, по стенке которого пыталась подняться, заставляла их поочередно кланяться вослед катеру.

За поворотом выступила из речной перевивающейся глади цепочка островов. Мы пристали к рыжему острову, похожему на осенний лист клена.

А теперь сценарно о том, как Марат ездил, еще будучи главным инженером, мириться с Натальей.

Накануне он телеграфировал жене о своем приезде, но она его не встретила.

Касьянов на старой квартире. По столу скользит ключ, брошенный его разочарованной рукой. Ключ сбивает на пол листочек. Касьянов поднимает его. Это телеграмма, которую он послал из Желтых Кувшинок.

«НАТАШЕНЬКА ВСТРЕЧАЙ ПЯТНИЦУ = ТВОЙ МАРАТ».

На обороте телеграммы рукой Натальи торопливо нацарапано: «Много работы. Я замещаю главного врача на стеклозаводе. Не приходи. Н.».

Он запирает квартиру. Идет среди гигантских сосен. Кора на соснах, будто кольчуга.

Деревянная изгородь. В просветы между планками виднеются рубленые здания: одно напоминает старинный особняк, другое — барак с чрезмерно широкими окнами. Над крыльцом первого здания прибита жестяная полоса:

«А м б у л а т о р и я»

Касьянов стремительно взбегает по ступенькам. Приветствует раздевальщицу, просит халат.

Он в кабинете Натальи.

Приоткрылась дверь. Вошла старуха. Наталья усадила ее наискосок от себя.

— Бабушка, как ваша фамилия?

— Запамятовала фамилию-то. Неуж ты меня не помнишь?

— Я на рессорном заводе работаю. Восемь тысяч человек амбулатория обслуживает: на стеклозаводе три, да из деревень пять.

— А, у арестантов.

— А если бы здесь работала, то всех бы тоже не знала.

— Дочка, шум в голове. Даст-даст в виски — белый свет в глазах вертится.

— Кто вас сопровождает?

— Язык до Киева доведет.

— Из какой деревни?

— Как ее?... Ну, на холме околь речки.

— Сыртинка?

— Неуж не знаешь? Высо́ко стоит, приглядно!

— Мы-то на низах. Шатрово?

— Подальше.

Наталья заворачивает ей рукав. Находит пульс. Смотрит на секундную стрелку часов.

Касьянов находит свой пульс. Считает по секундной стрелке своих часов.

По мере движения стрелок он и Наталья мысленно стареют, и вот они видят себя совсем старыми, как эта позабывшая собственное имя бабушка.

А старуха, залюбовавшись Натальей, представляет себя молодой, однако не крестьянкой, а врачихой; и стоит она возле стола в белом халате, повязанная кашемировым, с кистями платком, а на стуле, который сейчас занимает Касьянов, сидит ее муж в кепке с лаковым козырьком, в сатиновой косоворотке, в плисовых шароварах, заправленных в козловые сапоги.

Оторвав глаза от секундных стрелок, они встречаются взглядами и радостно сознают себя еще довольно молодыми, хотя ему под пятьдесят, а ей за тридцать.

На лице Натальи обозначается выражение неуступчивости, его лицо освещается надеждой на примирение.

— Вишенка ты моя, — вдруг говорит старуха Наталье, — в самом ты наливном возрасте. Дай бог тебе счастливой доли.

Наталья дает старухе лекарства. Старуха долго прячет их в карман юбки.

Касьянов выходит со старухой в коридор, спрашивает у очереди:

— Кто-нибудь знает бабушку?

Никто не знает: ни рыхлая женщина с внучкой, ни подросток, у которого забинтованная голова, ни беременная молодайка, ни интеллигент учительского вида.

На дороге под соснами старуха останавливается.

— Куда ты меня ведешь, сынок?

— На автобусную остановку.

— На автобус-то зачем? Пешочком хожу. Ягодная пора. Где на боярку набреду, где на куманику, а где и на черничник.

— Вы же не знаете, куда идти.

— Плутать буду. Ты иди, помогай докторше. Я доплетусь. Язык до Киева доведет.

— Нельзя.