Ускользание в одиночество — я не дала себе пристраститься к нему. Всякий раз как только начинает завораживать домашний покой, я избавляюсь от него в общении с друзьями.

В Желтых Кувшинках, когда Наталья отправилась на кухню, я подумала: «Как славно, что здесь очутился Марат! Преудивительно слушать Наталью! «Я — экзотическое существо...» Сейчас засядем до полуночи. Внимать всему, о чем будут говорить, и самой вдосталь пооткровенничать».

Но наша встреча закончилась через какой-то час: Наталье нужно было идти на смену, не куда-нибудь в поликлинику или в больницу — на завод, в цех, для работы на штампе.

— Когда я была девчонкой, папа неусыпно боролся, чтобы я не стала врушкой. Я любила приврать. Лгуньей, благодаря ему, я не сделалась. Подросла, и он отучивал меня от заемных интонаций, причесок, мод, идей: «Не будь штамповкой. Личность должна быть оригинальной». Милый папа, он не знает, что его дочь сделалась штамповщицей.

Волнуясь, удастся ли получить отдельный номер, я проследовала к стойке администраторов.

Блондинка, миловидная и белоблузочная, похожая на своих московских товарок, обрадовала меня:

— Номер? Сколько угодно! Но прежде я соединю вас с городской газетой.

— Устроюсь и позвоню.

— Срочно.

Жужжание наборного диска, и администраторша протягивает мне телефонную трубку. Я слушаю ответственного секретаря местной газеты. Дикторским голосом он извещает меня о поручении Гольдербитурера: не медля навестить автора «телеги» Ергольского, бывшего главного металлурга — он объявил голодовку, что и довел вторично до сведения нашего еженедельника. По словам ответственного секретаря, в городе переполох: случай беспримерный, притом с заслуженным человеком, имеющим звание кандидата технических наук.

Записываю адрес.

Иду к Ергольскому. Администраторша сказала, что его дом в новом микрорайоне, почти совсем рядом.

Оказалось, что это довольно далеко: спуститься покатым переулком среди рубленых домов, черных, отдающих красниной, пересечь овраг, а как выберешься на бугор, тут «башни» и «этажерки» микрорайона. Из оврага железобетонные дома — зубы разной ширины и высоты — производили впечатление слипшихся.

Гольдербитурер, склонный к заумным толкованиям зодчества, утверждает, что в зданиях как бы материализуются души людей. Неужели наши души столь же серы, железобетонны, низкопотолочны, как и дома, в которых, живем? В прошлом году я путешествовала по сельской, лесной, приречной Сибири глухоманных просторов. В темных избах, ничем не украшенных, живут люди, изумляющие внутренним благородством, красотой помыслов и семейных отношений. Нет прямой зависимости между зданиями и человеческой душой, особенно сегодня: большинство из нас не строит, не заказывает, а берет то, что дают.

Я спешила к Ергольскому, заранее испытывая неприязнь к его голодовке и к причинам, вызвавшим ее. Разумеется, сговор, расчетливый протест, стремление восстановить свое господство. Приходилось сталкиваться с вероломством, тонко действовавшим под видом справедливости.

В тревоге я торопливо всходила на холм, запыхалась. Я ничего не должна предопределять ни чувством, ни умом, если хочу быть справедливой, пока не вникну в суть борьбы между Касьяновым и Ергольским. Заведомо принимая сторону сильного, мы бессознательно соскальзываем в хорошо защищенную позицию, а после нам открывается собственное машинальное приспособленчество, за которое надо нести подчас не только моральную ответственность, но и по суду, как за преднамеренное преступление.

Еще издали я заметила у подъезда «башни» автомобиль цвета слоновой кости. То была «неотложка». Шофер рассматривал миниатюры в журнале «Индия».

— За кем «неотложка»?

— Деятель жирок спускает. К нему целый консилиум: терапевт, невропатолог, эндокринолог. И ты из врачей?

— Куда мне!

— Запросто могла бы. Работа не до пота. Пяток рецептов выучишь — и хва́тя, Катя.

— Жирок спускает? Почему?

— Вниз скатили. Не поглянулось.

— Слух идет — несправедливость.

— Допекли, может. Уловка, может. В крайность пускаются, когда душа не терпит. Старичок один делился со мной. Подлость кто сотворил, не наказали, потому как загладить сумел, концы в воду, но тот все равно поплатится. Имеется, сказывал, загадочная сила, она и подводит к возмездию. Я, мол, в точности не знаю, какая сила: божественная, космонавты ли из других вселенных, стало быть, звездное воинство за правду.

— К чему клоните?

— Этот-то, голодовка, ходу не давал молодому инженеру. Молодой у железа новые качества вызывал. Ковче чтоб, жароупорней, эластичней... Или как там? Старался заменять им цветные металлы. Они ведь дорогие против черных. Экономия намечалась. Металлург мешал, мешал, подсекал, подсекал... Результат получился — он бумагу в комитет по изобретениям. Себя туда включил, зама, начальника техотдела, главного энергетика. Хищники очень-то склонны к самоконтролю.

— Прилипалы.

— Фамилию молодого не включили. Он узнал — к металлургу в кабинет, давай его честить. Тот спокойненько посиживает, не совестится. У молодого деталь была в руке, он ею запустил... Не попал, в стене кусок выбил. Прогнали с завода. Плохую запись в трудовую книжку. Уехал куда-то далеко. Сказывают, не сломался. Мог бы загинуть.

— Не враки?

— Ты-то почему интересуешься?

— Профессия.

— Следовательница?

— Исследовательница. Слыхал об идеалистах?

— Неправильная философия? Да? Против материалистов?

— Я идеалистка: духовное для меня выше материального.

— Нынче все помешались на материальной заинтересованности. У самой, небось, капитал на сберкнижке? Одежа на тебе заковыристая. Ты не из нашего. Из области?

— Не из вашего.

— Вижу — аристократические в тебе кандибоберы... Богатая!

— Пятерка на книжке. Что касается костюма — сама себя обшиваю.

— Не заливай мозги воском. Вообще-то, говорят, мужик он головастый.

— Разругали металлурга вдрызг, затем похвалили.

— Говорят... Могут набрехать. На больших личностей чего-чего не плетут. Может, сыр-бор горит из-за власти? Директора «Двигателя» знаете?

— Плохо.

— Неуемный! По головам к власти взбег!

— Ну уж, ну уж!

— Ничего не «ну уж»! Чуть появился на заводе — начальника цеха согнал, главного инженера под сиделки коленом, директор, не дожидаясь, чесанул в теплые края. И директора бы сместил. Захватчик!

— Воистину наплели. Кто бы ему позволил?

— Не кто! Позволила промашка главного инженера Мезенцева. Никакой здесь напраслины. Почему ручаюсь? Мезенцев мой сродственник. Десятая вода на киселе, но все ж-ки. Когдай-то его кровинка запнулась за мою. Промашка... Может, и не промашка. Технические активисты сварганили машину для литья. Мезенцев приказал ту машину порушить.

— Порушили?

— А то нет!

— Неудачная, опасная? Какой повод?

— Экспертизу над ней не делали. Слух: мол, сильна была машина! Ни за что не поверю. Как Мезенцев, в Желтых Кувшинках исключительных личностей из местных не происходило.

Над входом в подъезд простерся железобетонный навес. Его подпирала зеленоватая панель, на ней летели мозаичные пеликаны.

Поднимаясь вверх, я слышала чьи-то возбужденные голоса, гулко отзывавшиеся высоко в шахте. Лифт нес меня на сближение с ними. В миг, когда лифты поравнялись, крикливый тенорок похвалялся, что он убедил Ергольского пить минеральную воду. Трещиноватый бас, вероятно, принадлежавший астматику, пренебрежительно отнесся к похвальбе тенорка:

— Будьте уверены: Ергольскому известно — без воды и неделю не протянешь. Нагнетает ужас на городское руководство. Вы понимаете? Умрет, кому-нибудь не сдобровать. Жох.

— Заблуждаетесь, — возразил тенорок. — Борец за честь.

— За личную власть. Высокий заработок тоже не сбрасывай со счета.