— И в мужской.

— Ну уж, ну уж! Мы чумеем от неискренних заверений, таем даже от фальшивых комплиментов. У меня, Маршал Тош, пора легковерия в прошлом.

— Инк, я научился дерзить.

— Разрешаю.

— Без обиды?

— Ладно.

— Скажи: может ли притворство, впрочем, хитроумие, совмещаться с легковерием?

— Любое высокое свойство может совмещаться со всяким низменным свойством.

— А гений и злодейство?

— И гений и злодейство. Но твой вопросительный намек, будто я хитроумна, потому-де исключается во мне легковерность, отвергаю.

— Забираю вопросительный намек обратно.

— Зря отпирался, что хитрец.

— Инк, если не ко мне, тогда поедем к леди Касьяновой.

— Почему «леди»? Она что...

— Сказано с трепетом в сердце и для пущей важности.

— И с иронией.

— Для точности: с легкой иронической снисходительностью. Она у нас знаток изящных искусств. Упаси тебя Саваоф спутать рококо с барокко, импрессионизм с постимпрессионизмом, горельеф с барельефом, линогравюру с монотипией! Твой просвещенный собеседник и то опростоволосился перед ней. Я малость подозревал о существовании художника Питера Брейгеля Мужицкого, но не слыхивал о Питере Брейгеле Бархатном. Очень я был устыжен. Поберегись.

— Любите вы, ученые техспецы, запанибрата относиться к искусству. Оно, по-вашему, пережиток детского возраста человечества.

— Художники мыслят образами, аналогами, что суть детство познания. Абстракция — зрелость. То, что определяют как абстрактную живопись, в основе своей — образная запись ощущений, пульсация чувств, того, следовательно, что является первой ступенью сознания, точнее, предсознанием.

— А я думаю иначе: образ и абстракция, чувствование и мысль равновелики, пожалуй, неотделимы. Ход познания невозможен без их взаимодействия, как невозможен электрический свет без взаимодействия фазы и нуля, плюса и минуса.

— Ты продемонстрировала мышление аналогами.

— Я прибегнула к сравнению, потому что ты разделил нерасторжимое. Раздели-ка речной поток и русло.

— Дай мне технику и строительные материалы — разделю.

Мы вошли в тамбур Касьяновых, иначе и не назовешь их коридорчик.

Сменяя туфли на домашние шлепанцы, я взглянула на жену Марата, Наталью, ожидавшую, когда мы переобуемся. Она была в длинном до пят халате, по красному полю иззолота-белые орхидеи.

За нею, в углу комнаты, застекленная, виднелась таитянка Тохотуа, сфотографированная Луи Греле, другом Гогена. Тохотуа — низвергающиеся за спину волосы, слегка выгнутые над губой крылья носа, грусть, полуразмывшаяся в отведенном от встречного взгляда взоре. Очень похожи они, Наталья и Тохотуа.

Есть люди, склонные  ф о р м у л и р о в а т ь  себя, свой род, свое прошлое. У меня бывает впечатление, что они хотят создать представление о собственной неповторимости, едва ли не равносильной бесприютности среди людей.

Именно такое впечатление производила Наталья. Она так упорно  ф о р м у л и р о в а л а  себя, что я усомнилась в ее искренности.

— Я — экзотическое существо, как птица-секретарь или медведь коала. Мой прапрадед из Полинезии: мальчишкой заманили на пиратский бриг. Бежал от пиратов на Камчатке. Моя бабка из айнов. Мы, айны, тоже из Океании. На континенте мне тесно. Мне приятны острова в океанах.

Охотниц да охотников выдумывать биографии хватает. Развлечение. Способ очаровывать. Ублажение себялюбия. Причины безграничны.

Мало-помалу я поняла, что Наталья любит свой род и легенды о своем роде.

Она славно сказала об этом:

— Почему мы должны отчуждаться от предков? Мы обязаны им счастьем рожденья. Я не разделяю афоризма, что жизнь — трагическая случайность между двумя бесконечностями. По-моему, жизнь все-таки оптимистическая случайность.

Психология пассажиров метро отличается от психологии тех, кто едет на поезде, плывет на корабле, летит на самолете. Пассажиры метро, как правило, заслоняются от знакомства. Души пассажиров железнодорожно-морского типа распахнуты для общения, поэтому обычно они ведут себя со спутниками и спутницами так, словно давно знают друг друга. Лишь немногие способны в домашних обстоятельствах сохранять путевую психологию.

По тому, что в поведении Натальи не было недоверия и щепетильной отгороженности, возникающей по невольной привычке воспринимать незнакомых как чужаков, я определила: она относится к людям путевой психологии. Это помогло быстро преодолеть стеснительность и расположило к откровенности. Однако я не обрадовалась этому. Общительность несет в себе приятие всяческих людей. Этак-то величие сердечности, благорасположения можно распространять по неведению на сволоту и нечисть. Я за сдержанность, которая охраняет от всеядной общительности. Отсюда и то, что, проникаясь к Наталье симпатией, я досадовала на ее открытость. Но моя досада улетучилась, едва Наталья рассказала о своей встрече с Маратом Касьяновым и о себе.

Она ехала в первый после института отпуск. Минувший год был сложным: работала врачом исправительно-трудовой колонии. Сложностью было не столько то, что поселили ее возле колонии и вызывали в случае надобности в ночь-полночь, а сколько то, что в самой первой ее работе встречалось много психологических неожиданностей, которые почти не проявлялись в той среде, где она росла и училась. Начальник колонии, его заместитель по режиму, начальники отрядов с первых же дней старались довести до ее сознания, с каким контингентом она имеет дело. Усвоить их советы и предостережения, касающиеся того, что заключенные не прочь покантоваться, было легко. Нетрудно было завести тетрадь для памяти, в которую бы заносились фамилии завзятых «сачков» и уловки, на какие они пускаются, обманывая врачей. Непреодолимой сложностью было уличение заключенного в том, что он прикидывается больным: такие демонстрировались немочи, страдания, такая душевная неприкаянность, что она проникалась к нему сочувствием, начинала сомневаться в своих выводах и не находила в себе решимости уличить его в притворстве. Не в ее характере была лобовая, без обиняков, разоблачительность. Раньше, когда видела, что ее вводят в заблуждение, она давала понять вкрадчивыми намеками или жестами недоумения, что сомневается в том, в чем ее уверяют. И теперь таким образом поступала, но результатов обычно не достигала. Девочкой она читала: когда Алексея Пешкова, который стрелялся из пистолета, подняли на окраине, при нем была записка, а в записке слова о зубной боли сердца. Заключенных, намеренно калечивших себя, она сперва не воспринимала иначе, чем людей, впавших в нестерпимое состояние зубной боли сердца. Не колеблясь, освобождала их от работы, помещала в медицинский изолятор, направляла на излечение в городскую больницу, если они настаивали. Она не видела укрывательства в том, что нигде в медицинских документах не упоминала об умышленном членовредительстве, а в тех случаях, когда членовредительство было явным и начальство колонии пыталось заручиться ее поддержкой, уклонялась от неумолимых врачебных выводов ссылкой на то, что не является судебно-медицинским экспертом.

Тем, что выкладывалась на нет, и тем, что не вела никакой личной жизни, Наталья была довольна: быстрей станет настоящим врачом. Но рядом с этим довольством накапливалось в душе саморазочарование: все чаще наведывались к ней «сачки», притом не очень-то стараясь изобразить заболевание, наперед уверенные в том, что  в ы н у т  освобождение от работы, стало быть, мало кому невдомек ее слабинка.

И Наталья надумала перевестись в детскую школу или куда-нибудь в поликлинику, покуда не смахнули за потворство симулянтам. С комнатой ей придется расстаться. Если на новом месте не обеспечат жильем, то и тогда она не передумает. Будет скитаться по «углам», зато никто не сможет укорить ее за попустительство.

Это решение окончательно созрело у Натальи за письмом к отцу, смолоду вдовому, державшему себя в телесной строгости и духовной чистоте. Он был библиографом с крохотным окладом, но никогда не позарился ни на одну книгу, даже из тех, которые ему очень бы хотелось иметь дома: охотники за редкими книгами не переводились. Кое-кто из них по наглости, а может, по библиофильской страсти, наведывался к ним домой, вел с отцом для выведывающей прикидки беседы о литературе, по-ученому, глубокомысленно моргая, намекал на  л а п у  и на умение держать язык за зубами. Отец был терпелив и разговорчив, однако ни с чем выпроваживал начитанных пришельцев. Какой-то пегий коллекционер, вполне вероятно, что он же был крупнейшим столичным спекулянтом, изумил своими познаниями книжника даже ее отца, а Натку надолго расстроил. Удаляясь без результата и упований, он сострадательно подосадовал: