— Ты куришь?

— У тебя восхитительный нюх!

— Ты передай подполковнику: я сочувствую, что от него сбежала жена. И предупреди: я тоже офицер и способен защищать свою честь.

— Интересно, каким образом?

— С помощью оружия. Холодного или огнестрельного.

— И на дуэль ты способен?! Восторг!

Наталья пристукнула трубку к рычажкам телефонного аппарата.

Опять Касьянов выскочил из кабины, умоляющим тоном крикнул:

— Тина, помогите! Скажите ей... что со мной творится.

На стуле возле Натальи долго и лихорадочно звонил телефон. Наконец-то она взяла трубку, но безмолвствовала.

И снова Тина уловила ее дыхание.

— Наташенька, я телефонистка. Мужчины не заслуживают веры. Но ваш муж, он изметался.

Наталью тронуло вмешательство телефонистки.

— Спасибо, девушка. Только напрасно вы принимаете мою самозащиту за жестокость.

— Ага... — растерянно догадалась Тина и строго взглянула на Касьянова.

Касьянов посмотрел на нее с укором: как она может судить, не зная истины?

Я возвращалась от Натальи в позднее время.

Прошлой ночью между землей и вселенной пластались битумные тучи и скрадывали свет луны.

Теперь небо, промытое ливнями, шлифованное молниями, было полностью открыто, и вселенная на редкость чисто проявила Млечный Путь. Казалось, он просел под собственной тяжестью: тянулся почти над головой, его звездные ветви, обычно мутно туманные, просматривались до самой чуточной блестки.

Земля как бы отражала космическую ясность. Четко прорисовывался газонный ежевник. Он цвел, и взгляд улавливал вокруг колосков пушок тычинок и пыльцы. Сиял стеклянный ворс на листьях вязов. Собачье гавканье, если принимались лаять все дворняги улицы, не сливалось, не сглаживалось: оно взлетало красиво, отдельно, как пламя костров на поле в пору запоздалой копки картофеля.

Была необычайная ясность и в моем состоянии. Я заметила, что такая ясность мозга, зрения и всего организма случается редко и только за полночь, когда просторы заворожены тишиной, а узы солнца ослаблены.

Все это наводило на впечатление собственной телесной вечности, словно ты никогда не износишься и твое ощущение мира будет бесконечно и так же чутко и прозрачно, как сейчас.

Не спалось. Я думала о загадочности того, как подбираются странные, по мнению их окружения, а на самом деле нерасторжимо прекрасные супружеские пары: наверно, я рядом с Касьяновым воспринималась бы с недоумением диковинки? И может, с куда большим неприятием?

Нет сомнения, люди начали сознавать, что их отрицательное отношение к выбору, совершенному какой-то женщиной или каким-то мужчиной, не имеет здоровой нравственной и умственной основы, потому что в каждом семейном союзе есть закрытые, непостижимые для посторонних силы взаимной притягательности. И все-таки мы усвоим, когда станем мудрей, что не дано нам судить кого-то из тех, двоих, пара они друг для дружки или не пара. Разве нам ведомо, что их сблизило и соединяет? Да ведь и сами они зачастую не подозревают обо всем том, что неодолимо держит их рядом.

А пишу я об этом потому, что, испытывая душевное расположение к Наталье, нет-нет да и настраивалась на такой лад: она оригинальна, естественно оригинальна, добросердечна, пытлива, но слишком женственна, не в меру боготворит Марата и...

Неужели я ревную, сама не подозревая об этом? Проклятая подкорка, она подчас настолько скрытно поступает, что ведешь себя, как бумажный кораблик: куда-то несешься и не догадываешься — почему.

Конверт был раздутый. Достала оттуда тетрадные, в косую клеточку листки. Почерк завитушистый.

«Мне, Маратка, обрадоваться бы за твое возвышение, пир бы закатить для всей родни, поскольку я старший в нашем корне, а я встревожился, митинговал перед твоей теткой: чего Маратку так борзо подсаживают на верх пирамиды и чего это он там пальбу в собственную честь устроил? Пальбу ты хитро преподносишь: будто вы просто поразвлекались, поозорничали и словно бы не-торжествовали по поводу твоего взлета, а отнеслись с юморком, чтоб не обольщаться насчет руководящего дарования и не ковырнуться носом об луну. Но, по-моему, ты уже ковырнулся. По телевизору показывали снимки луны, сделанные космонавтами. Я углядел на ней следы твоих ноздрей. Поди-ка, до сих пор чихаешь титаномагнетитовой пылью. Набрать ракетниц, сесть на катер морского клуба, устроить такой фейерверк, аж пропадали из видимости звезды, и к тому же гонять на высокой скорости — не юморок, Маратка, не ребячливая шаловливость. Тут, Маратка, разгул тщеславия. Скакнул ты за короткий период чрезмерно: начальник цеха, главный инженер, директор! И все-то от роду сорока лет с хвостиком. Не мудрено, что закружило славолюбие. Не, не, я покатился к оправданию. Не, не, отшатываюсь от него.

Ты, Маратка, не серчай. Укоризна моя рвется из моей судьбы. Тогда ты еще на трехколесном велосипеде ездил и носил лифчики, а не подтяжки, поэтому ты не можешь помнить, как Вычегжанинов у нас восходил. Я в те поры был на второй домне мастером. Обычно варили мы на ней литейный чугун. Как-то, когда готовились выдавать очередную плавку, я пошел на разливочную площадку проверить, пригнали ли ковши. Хоть и была война далеко за переломом, 1944 год, и почти каждый на комбинате трудился на совесть, а также на пределе возможностей, посуду транспортники не всегда успевали подгонять. Мы должны были налить ковшей пять чугуна. Вышел на площадку. Ковшей нет. По графику нам уже летку надо пробивать, их нет. Ноги чуть не подсеклись. Перегнулся через перила, высматриваю посудину. И высмотрел: катит ее танковый, паровозишко. Одновременно высмотрел и каких-то крупных людей в коричневых кожаных пальто, они приехали на «ЗИСе-101». До этого пролетом, кажется, на Якутск, в городе останавливался не то Гопкинс, не то Гарриман. Он с комбинатом знакомился. Я подумал, что ему, Гопкинсу-Гарриману, не удалось добраться до Якутска: морозы и бураны жали адские, он, стало быть, и вернулся. Но нет, не он, а директор завода и новый начальник цеха Вычегжанинов. Оба гиганты, директор, правда, потяжельше. До Вычегжанинова цехом заворачивал Швайко — низкорослый попрыгунчик, бегунок, горлопан, неуема. Как ты что не так сделал, не по его, он в крик и обязательно: «Ты у меня загремишь на фронт». Бронь, мол, сниму. Премиальных лишу. Дополнительные талоны на питание шиш получишь. Случалось, что и с кулаками налетал. Бузотерство Швайка можно бы было сносить легко, если б он доверял мастерам и начальникам смен и своим замам. Никому не давал проявлять самостоятельность. Все делай по его указке и с его ведома.

Маратка, ты, наверно, слыхал о парфорсах? У нас один мастер собачник, занимается ирландскими догами. Они крупнотой телята и телята. Так вот он, чтоб доги не волокли его, куда вздумается, надевает им ошейники с парфорсами — металлическими штучками, которые впиваются в шею, едва доги попрут. Водил нас Швайко в парфорсах, ну никакого ходу, никакого воздуху. Печка, к примеру, похолодала. Можно опрокинуть в домну тележку-другую кокса, и чугун к выдаче станет горячий. Простая операция, без спроса — не моги, про шихтовку комплексного характера и мечтать не смей. Сам устанавливает схемы шихтовки и меняет в зависимости от хода печей. Вменил в правило: по любому поводу звони ему в ночь-полночь. Сторожами при домнах были. На наше счастье, Швайка перебросили на Украину.

А вскоре появился Вычегжанинов. Этому мы тоже не обрадовались. Даже поначалу жалковали, что Швайко уехал: не один он был среди начальников цехов парфорсник — привычная фигура. И вдруг появляется загадочный гигант. Швайко против него лилипут. В контору не заходит, с утра до ночи на домнах, смотрит-высматривает, молчит, точно не запомнил, не здоровается ни с мастерами, ни с горновыми, ни с газовщиками, ни с машинистами вагон-весов. На исходе, должно быть, недели подзывает в газовой будке мастера, сам стоит перед панелью с приборами, показывает на прибор, регистрирующий расход горячего дутья: как, дескать, вести печку по этому прибору? «Никак-де, — ответствует, — по нему мы узнаем, какой расход горячего дутья в час, в смену, в сутки». «И только-то?» — спрашивает. «Что же еще?» Тут Вычегжанинов спрашивает о других приборах. Мастер плавает. Вычегжанинов не унимается: «Нарисуйте по приборам картину работы вашей домны». Мастер взвился. Техническая грамотешка малая, как у большинства из нас. Вел домну «на глазок», полагался на то, что подскажут потроха. Выражение у нас в обиходе водилось: «Я печку потрохами чувствую, как бабу».