Что было в тебе такое, Касьянов, что с давней поры ты не замыт песчинками секунд, не унесен в бесконечность? Твоя любовь ко мне? А что? Пожалуй, нет ничего прекрасней и мучительней для человека, чем память о чьей-то любви к нему.

Марат, и ты, дорогой читатель, и ты, Антон Готовцев — счастье и недоля моего сердца, отсюда я иногда буду пользоваться сценарным стилем и письмом от третьего лица, чтобы, изображая себя и вас, Марат и Антон, стушевывать собственное отношение к себе и вам. Это даст мне возможность рассчитывать на достижение справедливой человеческой и художественной беспристрастности.

Зимний день в Ленинграде. Туман. С деревьев падают сырые снежные хлопья.

Касьянов, под сапогами которого с прихлюпом разбрызгивается жидкий снег, замечает памятник эскадренному миноносцу «Стерегущему».

Останавливается. Рассматривает памятник.

К нему прогулочным шагом приближаются Инна и Володька Бубнов. Володька узнал Касьянова, испуганно отвернулся в сторону. Инна тоже узнала его, обрадовалась.

И н н а. Смотри, Марат!

Володька что-то буркнул, обхватил ее за плечи, почти поволок вперед.

Инна выкрутилась из-под руки мужа, побежала к Марату. На звук ее шагов он повернулся, бросился навстречу, подхватил, стал вращать вокруг себя.

Когда Марат опустил Инну на ноги, она зажмурилась.

— Ох, голова кругом идет!

Боясь, что она упадет, Марат решил поддержать ее за плечи.

Подоспевший Володька ринулся меж ними, и Марат с Инной отпрянули друг от друга.

И н н а (Марату). Давно в училище и не показывался.

М а р а т. Первое увольнение. До пятнадцати ноль-ноль.

И н н а. Открытку бы написал.

В о л о д ь к а. Зачем?

И н н а. Мы же сверстники.

В о л о д ь к а. Были да сплыли.

Тащит Инну за руку. Касьянов остается наедине с памятником «Стерегущему», туманом и шлепками снега, разбивающегося оземь.

Ледоход на Неве. Кружатся чайки.

Литейный мост.

На мосту вереницы весенних людей.

Вот Инна. Тащит авоську, набитую продуктами.

Незаметно пристраивается к Инне Марат Касьянов. Она вскрикнула от возмущения, когда он потянул к себе авоську. Тут же его узнала, но авоську не отдала.

— Володька должен встретить. Пиши, назначай место и время. До встречи.

Касьянов не отстает от Инны.

— Очнись от своей ошибки.

— Все совершилось, как должно было совершиться.

— Для чего мы встречаемся?

— По твоему настоянию. С моего благоволения.

— С точки зрения моральной... Предосудительно. Хватит. Надо разрешать...

— Человечество живет тысячи веков и многого не может разрешить. Ничего дурного мы не позволяем.

— А поцелуи?

— Паинька! Смехотворное создание! Прощай и забудь дорогу на почтамт...

Касьянов в коридоре квартиры Савиных. Из комнаты выскакивает Инна, виснет у него на шее. Когда они входят в комнату с богатым по-праздничному столом, он, выставляя на стол бутылку и высыпая на столешницу грецкие орехи, благодарит ее за поздравительную телеграмму и за приглашение домой.

— Орехи? Не нужно. У меня всего полно.

Касьянов невольно ощутил квартирную тишину.

— А тихо! Я отвык в училище от тишины.

— Наслаждайся.

— Людей не слышу.

— Наши на даче. Не устраивает?

— Соскучился о твоей маме.

— Надеюсь, ты прежде всего соскучился обо мне?

— Неловко...

— Приступим к торжеству.

Она сама открывает шампанское. От хлопка и удара пробки в потолок Касьянов шутливо приседает. Наполнив бокалы, Инна говорит:

— Предлагаю тост за военного инженера новой чеканки Марата Касьянова.

Ночь. Марата, блаженного от хмельного счастья и надежд, Инна вводит в соседнюю комнату, чиркает ладонью по его затылку, выходит. Он замечает огромную кровать.

— Супружеская кровать! — кричит он дурашливо и выскакивает из комнаты.

Инна на кухне. Она моет посуду. Марат в ярости подходит к ней.

— Топор есть?

— Ложись. Я скоренько.

— Найди топор.

— Нелепо шутишь.

— Не шучу.

— Ложись, сказала. Я скоренько.

— Сначала изрублю твою супружескую кровать...

— Вещи не отвечают за людей.

— Честные вещи отвечают. Кровать, если, она допускает на постель...

— К сожалению, никогда не будет вещей, охраняющих нравственность.

— Будут. И наверняка есть. Безнравственные вещи заслуживают казни. Я изрублю в прах твою супружескую... Дай топор!

— Ну уж, ну уж... Умница, постели на полу. Я сейчас.

— Я ухожу. Это не мой дом.

— Но ты у меня, а это мой дом.

— Нам нужен общий дом.

— Он абсолютно мой.

— Я долго ждал. Я терпеливый. Приеду, получу квартиру и сразу тебя вызову.

— Ты живешь только собой. Себе счастье, другому гибель.

— Я живу любовью. Буду ждать тебя в нашем доме.

Он бредет по коридору. Она догоняет его, поворачивает к себе, бьет по щекам, заходясь от гнева.

В состоянии потрясения, не преувеличиваю, я возвратилась к себе на тропаревский холм, сменила тренировочный костюм, крепкущие спортивные ботинки польского производства, полотняную кепочку на одежду, приличествующую положению специального корреспондента, и поехала обратно.

Сон, где была ремешковая гармошка, песня «Среди долины ровные», явь с ощущением беспрепятственной воли потерялись где-то в прошлом, кажущемся таким давним, как мезолит, крушение державы Ахеменидов, отмена крепостного права.

Дорогой на аэродром я убедила себя уклониться от сверхсенсорного улавливания как основы для вывода, что Марат не умер. Я предпочла хорошо укатанную, международную, межконтинентальную магистраль — магистраль практической логики.

Могло возникнуть чье-то измышление о смерти Марата на почве злобы, завистничества, лжи, мистификации? Вполне. Так ли складывалась карьера Касьянова, чтобы закономерно совершилось его восхождение на директорский пост? Не совсем так, но все-таки подходяще. После окончания училища он служил в Калининградской области, где едва не погиб под бывшим прусским городком Гранцем: близ грузовика, на котором Марат ехал с солдатами, взорвалась, сдетонировав, мина, сохранившаяся с военной поры. Получил позвоночное ранение. Оперировали. Больше года лежал в госпитале. Долго ходил в корсете.

Из-за того, что быстро утомлялся и частенько изнемогал от болей в позвоночнике, был назначен начальником клуба. Судя по тому, что чуть позже окончил политическое училище, он увлекся новой военной деятельностью. Мне точно не известно, почему он демобилизовался: нездоровье ли было причиной, огромные ли сокращения численного состава армии, производившиеся тогда. Об этом ни от кого из наших общих товарищей я не слыхала. Зато возникла версия, будто бы на важном совещании по проблемам воспитания он оспаривал точку зрения старшего начальника на какую-то смелую книгу, вот ему и пришлось уйти в запас.

После Маратовой демобилизации до меня докатывались такие известия: он мыкается по крупным городам на Волге; осел в тихом санатории, обслуживает исследовательское лечебное электрооборудование — всякие там кардиографы, рентгеновские аппараты... «д’Арсонвали», УВЧ; куда-то девался; объявился на сибирском гидростроительстве, прораб участка бетонных работ, к предпусковому периоду, когда начался монтаж гидрогенераторов, секретарь парткома всего строительства.

Он был из тех людей, за кем пристально следят бывшие товарищи по работе и школе. Нашим общим однокашникам казалось, что он далеко пойдет. Кто прочил ему большой начальственный путь, те были огорчены и недоумевали, узнав, что через несколько лет он уклонился от крупного назначения в городе, возникшем рядом с гидростанцией, и уехал в Новосибирск, где и устроился на самую что ни на есть рядовую должность в научно-исследовательский институт. Позже подтвердилось, что так и произошло и что начал он свою деятельность в институте лаборантом с крохотным окладом, который дается девчонкам, моющим пробирки.