Изображать, что я продолжаю сердиться, не оставалось ни желания, ни смысла. Разговор о прошлом окончательно унял игру моей чести, и я уж не могла по-прежнему относиться к поведению Готовцева. Коль за моими поступками он ищет многосложность, разве я посмею оценивать однозначно его поступки? И мне дорого то, что он не перестал обдумывать нашу юность и молодость, потому что без возвращения к прошлому невозможна серьезная мысль о настоящем и будущем.

Я попросила Готовцева свозить меня к Ергольскому. Оказалось, что автоинспектор с желто-синей машины, на кузове которой вращается мигалка, отобрал у него права, и теперь, пока их не возвратят, нельзя садиться за «баранку».

— Впредь не будешь возмущать спокойствие, — сказала я.

— Не возмущай сердце, — сказал он. И сказал, наверно, машинально: в интонации сквозило добродушие. А мне сделалось страшно: так случается с человеком, который не подозревал за собой преступления, и вдруг им дохнуло, будто зимним холодом в июле.

Готовцев не уследил за тем, как переменилось выражение моего лица и как мне удалось нейтрализовать его миной удивления, и промолвил гостеприимным тоном:

— Машину возьмем директорскую.

На третьем этаже заводоуправления нам встретился взволнованный Ситчиков. Он разбросил руки, взмахнул ими вперед: дескать, обратно, обратно.

Готовцев было заикнулся о машине, но Ситчиков его прервал:

— Чрезвычайное происшествие. Инна Андреевна, следуйте за мной. Представляете: штамповщица Рымарева, да вы знакомились с ней, нарушила трансляционную сеть.

— Где она?

— В стекляшке.

— Это столовая?

— Радиорубка.

— Удобно ли мне? Дело вроде семейное. Гласность нежелательна.

— Не то. Характерец! Приобщайтесь к жизни. А то пишут: передовик, отстающий... В общем, быстренько в радиорубку.

Готовцев сказал, что сходит к себе на участок экспериментальной металлургии и прибежит, лишь только я позову.

Помещение заводской радиостудии, откуда велись передачи функциональной музыки, находилось этажом ниже.

Почти сразу за входной дверью, с левой стороны, был дикторский отсек. В нем, за толстым звуконепроницаемым стеклом, стояли, насупясь, Наталья и Рымарева.

Рымарева начала метаться по отсеку, заметив сквозь стекло меня и Ситчикова.

Крикнула, когда мы вошли туда:

— Посторонние-то зачем?

— Писатели не бывают посторонними.

Рымарева оторопело остановилась. Наверно, она поверила бы восторженной тираде Ситчикова, если бы я скептически не вытянула губы. Рымареву тронуло то, что я не стала покрывать высокое соображение Ситчикова о писателях, и она больше не возражала против моего присутствия.

Наталья подала Ситчикову зубило и молоток. Ситчиков, беря их, силился строго нахмурить брови, а сам весело поблескивал зрачками. В конце концов он рассмеялся. Рассмеялась и Наталья. Рымарева улыбнулась и тут же опять насупилась. Можно было догадаться, что за смехом Ситчикова и Натальи она заподозрила подвох. Одна я оставалась строгой, и это, как она позже мне призналась, ободряло ее. Судьба Рымаревой складывалась несуразно, добренькие оборачивались беспощадными обманщиками, и она убежденно поверила в пословицу: «Мягко стелят — жестко спать».

— Наталья Васильевна, каким образом вы застукали нашу удалую Рымареву? — спросил Ситчиков.

— Никого я не застукивала. Застукать — значит ждать, подслеживать.

— Кто вас знает?.. — пробормотала Рымарева.

— Эх, Аня, Аня!

— Кому Аня иль Анька... Мое фио вам известно. Нечего панибратство разводить.

Искреннее душевное неудобство отразилось на лице Натальи.

— Прошу, Анна Полуэктовна, меня извинить, — промолвила она и, когда Рымарева хмыкнула и отвернулась от нее, продолжала, но уже деловым, без тени снисходительности тоном: — В наушниках шла песенка «Веселись, негритянка». Вдруг какие-то помехи и пропала слышимость. Обрывается пленка — предупреждают. Предупреждения нет. — То Наталья как бы говорила для Ситчикова, а тут обратилась ко мне: — Пол у нас в штамповочном цехе прорезали и положили туда радиопроводку. Щель не зашпаклевали почему-то. Я побежала взглянуть, не передавило ли чем проводку, ну и буквально наткнулась на Анну Полуэктовну. Она в одном месте перерубила проводку и в другом собиралась.

Ситчиков проверил остроту зубила.

— Судя по заточке, диверсия готовилась заранее.

— Вы что буровите, товарищ Ситчиков? Диверсию делают эти, кого из-за границы к нам засылают.

— Ага, протестуете! Тогда иначе назовите ваш поступок.

— Рубанула проводку — и каюк.

Ситчиков зажал в кулаке зубило и тюкнул молотком по его разбитой макушке, зависающей по краям, как поля шляпы.

— Одним махом проводку перерубахом! — крикнул он и захохотал.

За ним громко захохотала Рымарева.

Я пыталась определить, вслушиваясь в хохот Рымаревой, ее душевное состояние, но ничего другого, кроме искренней веселости духа, не уловила.

Наступила тишина. Ситчиков грустно вздохнул, будто до него лишь теперь дошло, какую смурную выходку отчудила штамповщица Рымарева.

— Анна Полуэктовна, почему вы это сделали?

— Сумление.

Лукавым озорством осветились глаза Рымаревой.

— Сомнение, так вы пришли бы...

— Все бы мы приходили к вам. Некогда. Вы на мышатах иль на морских свинюшках проверьте сперва.

— Так это ж трудовая музыка.

— Вам так, а мне не так.

Наталья, которой не терпелось вклиниться в разговор, спросила Рымареву:

— В чем вы сомневаетесь, Анна Полуэктовна?

— Вы инженер-психолог, вам и разбираться.

— Укажите: в чем?

— Цирк смотрели! Нет, цирк для вас дешевка.

— Как раз я обожаю цирк. Здесь, к сожалению, цирка не было и не предвидится.

Рымарева неожиданно вспылила, словно кого-то, кто оскорбил ее, передразнивала:

— Развлекайтесь из самих себя! — Потом не менее порывисто успокоилась: — Лошади в цирке «Яблочко» танцуют. Они ведь серьезные существа? Они, знаете, как артачатся!? Я в деревне росла. Самая замухрышистая клячонка заартачится — оглобли вышибает. Про сытых коней и говорить нечего. Нравные. Что не по их — извертятся, унесут в тартарары. Цирковые-то еще слаже кормленые да все время в холе и силу некуда девать. Норов должен быть похлеще. Ан нет этого. Танцуют. Покладистые. Не взбрыкнут. По струнке ходят.

— Так...

— Че вы: «так» да «так»?

— Вывод?

— Музыка.

— Не уяснил.

— Ох, начальник, я ловкачка прикидываться, а вы притвора пуще меня.

— Честное комсомольское...

— Куда хочу, туда поворочу.

— Вы, что ли, Анна Полуэктовна?

— Ага, ага, с хлебом халва. С чего я-то?

— Вот закрутили вы мне мозги! На старое место не попадут.

Ситчиков повертел головой, будто и впрямь беспокоился о том, чтобы мозги угодили на прежнее место.

Наталья погрустнела и, кажется, утомилась.

Я было решила, что у нее разболелся позвоночник, но вскоре определилось: она не однажды пробовала убедить Рымареву, что введение функциональной музыки не преследует скрытых целей, но неверие Рымаревой не прекращалось, а сомнения множились, и это начало угнетать Наталью.

— Анна Полуэктовна, вы прочли книжку о музыке на производстве?

— Завтра принесу. Прочитать-то прочитала... Обдумать надо. Кое по чему нынче могу предоставить мнение. Вы об певце рассказывали. Как он? Фио у него нет, одно имя. Орфей — во! Шиворот-навыворот получается, чем вы доказывали.

— Шиворот-навыворот? Не сообразишь сразу. Перелицевать что-либо — понимаю. Шиворот-навыворот?

— Тогда слушайте, Наталья свет Васильевна. Умерла у него жена, у... И чего Ефремом не назвали? Куда красивше имячко!

— У Орфея.

— Умерла и очутилась в аду.

— Не совсем очутилась. И не в ад попала — в Аид, в подземное царство мертвых.

— Спасибо за прибавку. Вход туда, в царство мертвецов, сторожит трехглавый пес. Верно?