Едва я привела в порядок одежду, ко мне зашел Виктор Васильевич Ситчиков, замещавший Касьянова на время его отъезда. Оказалось, что Ситчиков тоже живет в гостинице.

Мы поехали на завод.

Сидя в трамвае напротив Ситчикова, я разглядела, что он возмутительно молод. Внушила себе, что он весьма моложав по своей черноволосости, свежевыбритости и южнорусской смуглоте.

Я привыкла встречать на главных постах индустриальных предприятий людей зрелого и пожилого возраста и даже нередко досадовала на то, что они стоят над молодыми инженерами, давно опережающими их административно-творческие возможности. Тут бы я должна была радоваться, что Ситчиков, при его молодости, крупный чин, а я почему-то морочила свой ум тем, будто бы положение Ситчикова объясняется начальственным щегольством, а то и стремлением к показухе (мы-де  в ы д в и г а е м, невзирая на младость) самого Касьянова. Конечно, я не могла не помнить аэродромного Касьянова в окружении молодых соратников и не усматривала в этом тогда ни вспышкопускательства, ни пижонского расчета. Но Ситчиков, Ситчиков? Наверняка не женат. Выражение лица по-юношески девственное. Самый что ни на есть желторотый из тех, кто провожал Марата.

Допускаю, что Ситчиков чувствовал мое неприятие, поэтому и молчал.

Как и всякому человеку, мне интересен собеседник, к которому я испытываю душевное расположение. Давно пора изжить это свойство, сохраняющееся вопреки профессиональной необходимости. Я завидую товарищам по еженедельнику, общительность которых определяется не симпатией, а потребностью дела. Хотелось бы хоть изредка превращаться в своего рода кибернетическую машину дела.

Наверно, мы промолчали бы весь трамвайный путь, кабы я внезапно для себя не обрадовалась тому, что лицо Ситчикова начисто лишено археологических отложений сановности. Кстати, такие отложения на лицах не всегда зависят от длительности течения должностного времени. Археологию руководящей брюзгливости, надменности и спеси я замечала на лицах детсадовцев, школьников и студентов.

— Вы что окончили? — спросила Ситчикова.

Он помешкал с ответом.

— Случай японского толка, — наконец-то заговорил он. — Не, не совсем точно. В Японии представитель какой-нибудь электронной фирмы может пригласить на должность начальника цеха выпускника философского факультета, в общем гуманитария. Я учился в менделеевском институте, но после третьего курса...

— Женились?

— Банально.

— Вечно прекрасно!

— Из-за личного?

— Боитесь личного, как энцефалита?

— Что касается личного, покуда не увлекало.

— Обычно общественно значимое в одной горсти с лично значимым.

— Надеюсь, ваше обобщение не претендует на абсолют?

— Вы не смогли вернуться в институт, потому что...

— Я занимался важной проблемой. Покуда она еще существует, правда, острота уже не та. Возможно, по причине усталости и, вероятно, смирения. Проблема, повторяю, важная, притом в объеме страны и планеты.

— Конкретно?

— Как-нибудь при случае.

— Случай может не случиться.

Обида, похоже, распространилась на весь объем его грудной клетки. Дыхание стало младенчески коротким, верхушечным.

Он сказал:

— Почему-то считается в порядке вещей жить лишь для себя. Когда кто-то посвящает себя по внутренней потребности только другим, со всех сторон сочувственные вздохи, подозрения: не болен ли психически — или восторженные ахи: «Ах, мол, какое самоотрешение!» Я уж не говорю о том, что бранят тебя альтруистом, будто альтруизм не самопожертвование без корысти и тщеславия, а нечто вроде алкогольного индивидуализма.

— Не сердитесь, Виктор Васильевич, ненароком...

— «Ненароком»? То ли объяснение? В свою очередь и вы не сердитесь на прямоту. Вы равняетесь на привычное, на тенденцию к едва ли не кастовой стабильности дел и положений. В ваших глазах я мальчишка и, но всей вероятности, недоучка?

— Недоучку отрицаю, мальчишкой нахожу.

— Перед тем, как Марат Денисович назначил меня своим заместителем, некоторые из крупных администраторов завода пытались ему помешать.

— Каким образом?

— Знаете ведь, как создается атмосфера определенного мнения.

— По-разному создается.

— Тут было по этапам. Нет законченного высшего образования.

— Вы, наверно, кому-то сказали, что не собираетесь кончать институт?

— Не говорил. Самое-то главное: они побаивались за свое ретроградство организаторов. Им абы все шло так, как шло. Молод. Начнет преобразовывать.

— А я встречала молодых ретроградов, противодействовавших новаторам преклонного возраста.

— Молодость олицетворяла и будет олицетворять революционность.

— Ничто не абсолютно, и любое поколение неоднородно.

— Согласен. И тем не менее настаиваю на расторможении молодости. Генри Форд, когда после второй мировой войны его империю начал лихорадить кризис, подпитал свою администрацию десятком молодых людей. Взял из состава военно-воздушных сил. Между прочим, автомобилестроение было для них столь же незнаемой областью, как не знает большинство человечества звездного неба. Ради объективности скажу: молодежь у нас пользуется преимущественным правом на романтику преодоления трудностей. Возьмите труднейшую стройку — молодежь! Тот же великий БАМ — это мы!

— И вполне справедливо: первопроходцы, первооткрыватели обычно полны неизрасходованного здоровья. Разумеется, я уловила то, на чем вы настаиваете. Как-то я знакомилась с анкетированием, проведенным среди молодых специалистов на металлургическом комбинате. На вопрос, каковой им видится служебная динамика, они отвечали: бесперспективной или патологически вялой, потому что все ключевые посты заняты и очень надолго представителями старшего поколения и отчасти среднего. Пока, мол, выбьешься — покатит за сорок, и желание полета пройдет, и на крыло вставать трудно, разве чтоб переброситься от сарая до озера и обратно, как это еще могут делать домашние гуси. Выводы, конечно, болевые, однако опираются они на пессимистическую статичность, а не на неустанный оптимизм. Кстати, Виктор Васильевич, я полагаю, что довод в пользу выдвижения молодых объясняется не столько вашей личной молодостью, сколько...

— Прежде всего тем, что молодость опирается на покуда не избытую мозговую и физическую силу...

— То, что вы говорите, в основном верно, но почему-то в вашем голосе возникают элегические интонации, распространяющиеся на все возрасты, кроме молодого. Пожалуй, точнее: тональность эпитафии, наподобие вот этой... Некогда, по моим сведениям, она украшала чью-то каменную плиту на кладбище Донского монастыря. «Дорогой отец, спи спокойно, да только, смотри, больше никогда не просыпайся».

— Вы восприняли  т а к  сожаление. Сожаление, что возраст избывает первоначальные свойства — то же здоровье, ту же отзывчивость, ту же любознательность. Согласитесь: студенчество испытывает огромное тяготение к философии, к поэзии, к науке... Знание этих областей духа у значительной части стариков является остаточным знанием юности. Прошу вас не путать практическую осведомленность с истинной образованностью — она прибывает с годами — и, понятно, с интеллектуальностью. Согласитесь: интеллектуальность берет начало в образованности и обогащается размышлениями.

— О, да!

— И сразу ирония. Напрасно. К вопросу о достоинствах молодости. Некоторые из них превосходно сформулировал Бернар Гурней в книге «Введение в науку управления». Молодой, по Гурнею, несет в себе прекрасное диалектическое взаимоисключение: «...он хочет интегрироваться, адаптироваться, и в то же время противится этому». Он с ходу вбирает качества и привычки среды управления, упивается новым положением. Он избирает примеры для следования. Но вместе с тем он стремится полагаться на собственные идеалы, посматривает свысока на зубробизонов руководящего мира, срезается с ними, бунтует, мечется, кается и очаровывается образом собственных намерений, поступков, осуществленных мыслей.