На поваленном дереве стояла женщина в сером (когда-то — белом) платье и взывала, подняв руки:

— Остановитесь, остановитесь, братья мои! Настало время, и творец переплавляет стекло ваших душ. Неужели вы хотите, чтобы вместо чистого хрусталя из него вышло мутное слизистое варево? Это — наш последний шанс доказать ему, что мы достойны его творения. Объединимся же, братья, оставим распри наши и…

Неожиданно последнее «и» прозрачной — до полного исчезновения! — Людмилы Мирошник превратилось в «и-и-и-и-и-и-а-а-ур-р-р-а-а-а». И этот животный рев выплеснулся наверх совсем с другой стороны. Со стороны «катской конторы». Я даже издали увидел, что лицо Людмилы цветом стало напоминать ее платьице, а в мою плоть вместе с этим стоном, хрипом, вскриком, в котором уже нельзя было различить ничего человеческого, хлынули уже знакомые мне ужас и тревога, забурлившие в каждой клеточке тела.

Я вздрогнул и побежал навстречу воплю, к черной бездне дверей, безумным усилием воли заставляя двигаться мускулы и жилы.

В стороне, на углу дома, земля заскрежетала, вздыбилась и взорвалась треклятым гейзером, сразу освободив тело от перегруза испуга. Осталась лишь уверенность в том, что в доме действительно кто-то кричал. Кричал в последний раз, распятый на своей боли, ужасе и безнадеге.

Народ бросился врассыпную, а я уже прыгал в беспросветность внутренностей дома. Бежал темными, покореженными коридорами, и кто-то надсадно дышал у меня над самым ухом. И толстый Айк с маской магистра в руках выпрыгивал внезапно мне навстречу из какого-то закоулка, и его сметало с пути ударом кулака. И кто-то снова горячо дышал в затылок, и я понимал, что это — Лялька, которой совершенно нельзя было находиться в этом месте. Потому что через несколько минут она тяжело рвала, согнувшись и обхватив руками живот. А я грубо выталкивал ее из полуосвещенной комнаты и хрипел: «Лялечка, дорогая, иди… Иди… Людмилу… Не пускай ее… Нельзя». И все скашивал, скашивал глаза на потрескавшуюся стену, к которой ржавыми цепями было привязано полуобнаженное окровавленное человеческое тело. Тело, грудь которого была одной зияющей раной. Тело Виталия Мирошника, которому какие-то изверги вырезали сердце.

Лялька все-таки придержала Людмилу. Та даже не догадалась, что тело, закутанное в разлохмаченное тряпье и вынесенное из дома, было телом ее мужа. Она что-то бормотала о творце линз, о все галактической прозрачности времени, пространства и душ человеческих, о том, что только она вместе с братьями и сестрами (те притопали чуть позже, сгорбленные наличием своих любимых барабанчиков) может остановить все безумие, творящееся вокруг.

Лариса со всем соглашалась, до крови закусывая губу, и разъясняла Мирошник, что существует место, где она и ее единоверцы нужны не менее, чем здесь.

Это место располагалось везде, где одновременно с нами находился один из наших общих знакомых. А именно — Григорий Мельниченко. Потому что — большой начальник. Потому что — сила. Потому что люди за ним идут. Взбешенный от драки и вида распятого Мирошника, я долго доказывал это и побледневшему Пригоже. Может, я и был не прав, но надо же было что-то делать!..

Эх, оружие бы мне, как господину майору, тогда эту одновременность места можно было бы и несколько нарушить!.. А без этого люди сходили с ума на глазах и, казалось, что лишь радикальные меры могли привести их в себя. Да и Людмиле без защиты оставаться никак нельзя было. Ведь «чертовы дети» не исчезли. Они повсюду. Они рядом. Они внутри нас. Вот и обычные люди, которые, спотыкаясь о камни и окружающие ужасы, равнодушно бродили вокруг нас, казались мне все больше и больше похожими на них. Босхиниана какая-то!..

Пригожа — и в прямом, и в переносном смысле — закусил удила. Обращаться за помощью к Мельниченку он не желал ни за какие пироги. И напрасно я доказывал ему, что у Григория Артемовича действительно есть такой-сякой опыт, что он объединил вокруг себя довольно значительные милицейские силы, что, в конце концов, он поддерживает его, Ивана Валентиновича, на выборах. Иванушка уперся. Мол, избиратели его не поймут. Но пока не понимал его только я. Впрочем, я не был его избирателем.

Однако спустя некоторое время Иван все-таки согласился отправить Людмилу Георгиевну с ее сродственниками по вере к Мельниченку, а также попросил Ляльку поехать с ними, чтобы она внятно разъяснила майору ситуацию. Лялька было заколебалась, но, взглянув на меня, согласилась. Умница!..

Я провел взглядом видавший юнакские виды автобус, вперевалочку удаляющийся от нас по потрескавшейся дороге, и мне почему-то стало очень тоскливо. Так тоскливо, что я даже огляделся вокруг, ожидая нового появления бабешек. Но вокруг было сравнительно тихо. Только полинявший Пригожа мрачно собирал вокруг себя оранжевожилетчиков, да смущенный Дмитрий Анатольевич горбился над своим кофром, что-то выискивая в нем. «Что, — злобно подумал я, — без носильщика остался? Таскай теперь сам свои прибамбасы, салабон, пока не взопреешь».

Впрочем, преть особо Бабию не пришлось. И в этом была моя заслуга. Хотя и несколько опосредованная.

— Иван Валентинович, — обратился я к Пригоже, — есть идея. Может, обсудим?

Идея моя касалась метода борьбы с лавовыми извержениями при помощи жидкого азота и строилась на том, что, за исключением других, надо было принимать как рабочую версию Бабия относительно причин внезапных выбросов лавы.

Когда я пояснял это Пригоже, то сам ощущал свой бытовой дебилизм и научно-техническую импотенцию. Впрочем, Иванушке нужны были хоть какие-нибудь свежие мысли. Даже самые идиотские. Кстати сказать, приказ о создании на берегу Сухого Каганца крематория Пригожа таки отдал. Хоть это решил! Впрочем, Иван Валентинович вдобавок заставил себя принять и другое решение.

— Дмитрий, — окликнул он Бабия, — ты действительно на полигоне у Беловода жидкий азот видел?

— Да, кажется, — пожал тот плечами. — Хотя ручаться не буду.

— Хорошо, — и Пригожа обратился к одному из оранжевожилетчиков: — Семен, возьми-ка человек пять, найди какой-нибудь грузовик и — ко мне. Поедете с Бабием на автозаводской полигон. Он объяснит, что там нужно забрать. Впрочем, — внезапно запнулся Иван Валентинович и задумчиво посмотрел на меня, — я и этот человек тоже с вами поедем.

Ну как все меня любят и уважают!.. И лишь тогда, когда мы уже тряслись на исцарапанном микроавтобусе вслед за огромным «КрАЗом», я начал понемногу понимать причины такого-расположения к своей особе.

А понимание это началось с того, что Пригожа усадил Дмитрия рядом с водителем, четверых «оранжевых» — за ними, а сам вместе со мной забился в уголок подранного заднего сиденья.

Я смотрел в мутное, покрытое пылью окно, за которым бурлил хаос. Иван сцепил ладони и молча крутил большими пальцами то в одну, то в другую сторону. В конце концов он прокашлялся и всем туловищем повернулся ко мне. Даже сиденье заскрипело.

— Роман Ефимович, вы, наверное, знаете, что в том месте, куда мы едем, одним близким вам человеком осуществлялись определенные технические эксперименты?

Он ждал ответа, но я, сосредоточенно уставившись в его лазурно-водянистые глазенки, молча ожидал продолжения.

Пригожа, ускорив пальцекручение, утвердительно вздохнул:

— Знаете… — и чуть выпрямился. — Странно все это. Люди что-то придумывают, что-то изобретают, к чему-то стремятся и считают себя гораздо могущественней природы. А та внезапно слабо и к тому же спросонок трясет своей седой головой, и все человеческие устремления идут коту под хвост. Не так ли?

Я криво ухмыльнулся:

— Да вы поэт, Иван Валентинович.

Тот остался серьезным.

— Поэтам в наше время, впрочем, как и во все иные времена, денег не платят, а я привык, чтобы мне их платили. Не просто так, конечно. За работу. За труд. Как любому умному и трудолюбивому человеку. Скажем, вы… Или тот же Беловод — умница, изобретатель, знаток своего дела, но… поэт.

Я осторожно смотрел на Пригожу: