— Со мной кандидат на должность руководителя города Иван Пригожа, директор телекомпании «Рандеву», его съемочная группа и редактор «Информ-Акции».

С каждым словом Мельниченка лицо мэра города принимало все более свекольный оттенок.

— Да вы что, господин хороший, с ума сошли? — в конце концов взорвался он. — У людей несчастье, а вам все избирательные хаханьки? Не выйдет! Вы, как депутат, пожалуйста, идите, куда вам захочется («Даже ко всем чертям», — дохнул мне на ухо Алексиевский), а другим — нет! Вот станет Пригожа мэром, пусть тоже идет туда, куда хочет, а пока — нет! И тема на этом исчерпана.

— Петр Васильевич, — игнорируя мэра, обратилась Гречаник к директору, — а тем журналистам, которых привез с собой господин Паламаренко, вы разрешите присутствовать на пожаре?

И она обожгла меня таким жгуче-презрительным взглядом, что мне показалось — кожа сейчас вспыхнет. Второй взгляд, который на меня бросили, был крайне разъяренным. Принадлежал он Паламаренку, понявшему, что по моей воле он попал в ловушку. Я сообразил, что сейчас нас с Алексиевским пошлют в отставку, но было в Олеге Сидоровиче, несмотря на всю его номенклатурную «металличность», что-то гибкое и подвижное. Как у шарика ртути. Он тяжело плеснулся и, глядя в сторону, произнес:

— Хорошо. Петр Васильевич, пожалуйста, пропустите журналистов. Они на работе. А всех других гоните к чертям собачьим в три шеи отсюда! — Он помолчал. — И вообще, чего мы стоим? Поехали, поехали быстрее!

Директор засуетился.

— Виктор, — позвал он какого-то мужчину в камуфляжной форме, — быстренько выдай людям противогазы.

— Они в автобусе. Там на всех хватит, — ответил тот, и мы неровным строем двинулись к синему «ЛАЗу», стоявшему возле проходной. Все было правильно: завод занимал огромную площадь, и без транспорта добираться до резервуаров пришлось бы довольно долго.

— Чего ты с этим взрывом влез? — сердито спросил я у Алексиевского, который задумчиво шаркал рядом со мной.

Тот оживился:

— Ты что, Роман, не понял? Да это же даже до Паламаренка дошло. Помнишь, как он в машине говорил, что все нелады лепятся друг к дружке? Так вот, не они лепятся — их лепят.

Я иронически посмотрел на него:

— Что, враг не дремлет? Рука Москвы и нога Вашингтона?

— Не смейся. А сам подумай, кому выгодны все эти аварии накануне выборов, — и Алексиевский бросил косой взгляд на Мельниченка, который о чем-то разговаривал с Тамарой.

Я улыбнулся:

— Ну, господин Д. Раконов, вы даете! Это уже диагноз. И название имеет: паранойя.

Алексиевский начал кипятиться, но я лишь пренебрежительно передернул плечами, поскольку заметил за автобусом белый «форд», возле которого стояли Лялька, Мирошник и Пригожа. Дмитрий сосредоточенно водил камерой во все стороны, направляя ее то на проходную, то на скопление техники возле нее. В конце концов он направил объектив и на нашу группу. Я радостно замахал Дмитрию Анатольевичу рукой. Видеокамера мгновенно была отведена в сторону.

Мельниченко подошел к кандидату в мэры и директору «Рандеву», после чего они начали о чем-то быстро говорить, изредка бросая взгляды на то, как мы надеваем противогазные сумки и садимся в автобус. Лялька с Дмитрием побежали к нам.

Вчетвером (к нам добавился Алексиевский с задумчивым лицом, обшарпанным портфелем и зеленой сумкой, болтающейся у него на груди) мы встали на задней площадке автобуса, где я и рассказал Ляльке о действиях Паламаренка. Но о том, что Лохов — его зять, сообщать не стал и внимательно следил за тем, чтобы этого не сделал и Алексиевский. Впрочем, тот весь ушел в себя и внимания на нас не обращал.

Мы быстро проехали мимо молчаливых цехов, покрытых переплетением труб, на которых уродливыми цветами росли краны гнойно-красных вентилей. Проскочили через несколько перекрестков со стоявшими на них военными и милиционерами. Нырнули под угрюмо лоснящийся и тем осовремененно-средневековый акведук. Миновали непонятные для меня цилиндрические сооружения, похожие на огромные снаряды, на одном из которых жюль-верновские герои слетали на Луну, и в конце концов за углом цеха с выцветшим транспарантом «Слава труду!» увидели резервуары, похожие на бочоночки, которыми сказочные великаны играют в свое исполинское лото.

Четыре из них, стоявших возле самой железной дороги, накренились, странным образом не переворачиваясь и не скатываясь в воронку, которую можно было различить за клубами черного дыма. Этот дым полностью укутывал два резервуара. На третьем сквозь него иногда проблескивали языки пламени, а четвертый, ближайший к подъездным путям, горел в полную силу. Вокруг стояли пожарные и медицинские машины, вверх вздымались мощные струи воды, в небе пошатывался вертолет, а неуклюжие, роботоподобные существа в пожарных костюмах разворачивали толстый рукав пеногасителя.

Вертолет сделал круг над нами и полетел в западном направлении, погрузившись на недолгое время в черную тучу. Воздух был удушающе-горяч. Он тяжело вкатывался в легкие, и создавалось впечатление, что добрая его часть так и остается в них, несмотря на участившееся дыхание. Лялька вдруг закашлялась. Долго и тяжело. Оживший Алексиевский вертел головой во все стороны и причмокивал языком: «Чудесно! Прекрасно! Прелестно!» За что и получил чудесную, прекрасную и прелестную головомойку от обозленного Паламаренка и подчеркнуто-спокойного Мельниченка.

Увидев, что мы вышли из автобуса, к нам подбежали трое военных, пожарник и милиционер. Милиционер еще только пытался наладить участившееся дыхание, а пожарник уже вскинул руку к каске, отдавая честь и собираясь доложить о сложившейся ситуации. Но так и остался с полуоткрытым ртом. Неожиданно что-то зашуршало все громче и громче, постепенно перекрывая отдаленное шипение воды из брандспойтов, а потом сильно щелкнуло, и все последующее начало происходить, словно в замедленном американском боевике.

Земля покачнулась, и резервуары зашевелились, чем-то напоминая поплавки на зыбкой поверхности волн. Потом они застыли в неуверенном равновесии, но четвертый, горевший сильнее всех, начал клониться, клониться, и вдруг сорвался в воронку, которая, как мне показалось, моментально увеличилась и начала напоминать рыбий рот, всасывающий в себя упругую воду.

На мгновение стало тихо, словно накануне сотворения мира.

А потом огромный, метров в пятьдесят, пламенный смерч ввинтился в покрытые гарью облака. Мощный порыв раскаленного воздуха бросил нас на землю, и, уже падая, я успел заметить, как воронка наполняется гудящим, взбесившимся огнем. Казалось, это не нефть из разрушенного резервуара растекается по впадине, а сама земля, разверзнувшись, выплевывает из своих недр обезумевшее пламя, заключенное кем-то там миллион миллионов лет тому назад.

За большим, зарешеченным в крупную клетку окном уже серело. Звезд не было видно. Впрочем, их не было видно и ночью: дым застилал все небо, и на этом скомканном ветром покрывале колыхались красные отблески пожара. А внизу на фоне бушующего пламени суетились черные, просмоленные фигурки людей, напоминающие воинов первобытного, всеми забытого племени. И эти дикари неистово вытанцовывали свой каннибальский танец, оставшись наедине с богом огня вне пространства, вне времени. И вне разума.

Я медленно перебирал в уме все, произошедшее вчера. Авария приобрела опасные масштабы. Пострадало двенадцать человек. Двое сгорело сразу же, вопящими факелами кружась по выжженной земле, а потом бесформенными головешками пытаясь ввинтиться в ее внутренности. Все вокруг пропиталось смрадом горелого мяса.

Я помнил, как Лялька упала на колени, и ее тяжело рвало, а мы с каким-то солдатом в это время вытаскивали из загоревшегося пожарного автомобиля потерявшего сознание водителя. Потом таскали обожженных людей к машинам «скорой помощи», и подобие человека с черным лицом хрипело на носилках: «Мам!.. Мам!.. Мамочка!..», а Алексиевский ругался страшным матом и никак не мог засунуть свою бородищу в противогаз.