— Вот поди ж ты, — огорчился. Рылеев, — а слыл примерным членом общества. Но я завтра утром надену крестьянский кафтан и сам пойду в Финляндский и лейб-гвардейский полки, поднимать их.

— Но зачем кафтан? — с недоумением спросил Николай Александрович.

— Чтобы сроднить солдата с поселянином.

— Я тебе не советую, — сказал Бестужев, глядя на него, как на дитя, — это излишний маскарад. Солдат не поймет таких тонкостей патриотизма и надает тебе по шее.

— Да, пожалуй, это слишком романтично, — легко согласился Кондрат. — Но завтра, завтра… ты понимаешь, — с жаром сказал он, — принесем себя в жертву свободе!

— А еще желательней, — возразил Николай Александрович, — не жертву приносить, а выйти победителями.

— Конечно… Если мы успеем — счастье россиян будет лучшим для нас отличием… Если же падем — может быть, потомство отдаст справедливость…

Бестужев шел в расположение гвардейского экипажа, но у ворот казармы Московского полка остановился возле часового. Кругом не было ни души, только фонарь отбрасывал зыбкую тень на полосатую будку. Завтра утром брату Александру предстояло выводить на площадь московцев.

— Вечер добрый, служивый, — приветливо сказал Бестужев.

Солдат с задубленным от ветра и мороза лицом недоуменно вытаращил глаза на флотского офицера, подивился, что тот разрешил себе вступить в разговор с часовым на посту, да еще так душевно. «Может, его высокородие выпимши? Так вроде непохоже».

— И вам того же, ваше высокородие, — неуверенно пожелал солдат, боясь схлопотать по мордасам.

— Тебя как звать-то?

— Панкратом кличут.

— Давно служишь?

— Девятый год ломаю.

— А до армии кем был?

— Крестьянин его сиятельства князя Прозоровского.

— Ну и как крестьянам под барином жилось?

Панкрат почему-то почувствовал доверие к этому офицеру:

— Врать не стану. Барина мы в деревне, почитай, и в глаза не видали. А управитель, поверите ли, сущий кобель, с цепи спущенный. Он меня и в рекруты без очереди забрил.

— Как же так?

— Да вот так. Очередь была Мельникова сына Степки, так тятька его управителю подарок поднес, тот и сдал меня.

— А в деревне у тебя кто остался?

— Баба и две девки-маломерки: Настька и Фроська. Бьются, как слепые козы об ясли.

Бестужев посмотрел на солдата сочувственно и подумал, что разговор, кажется, получается душевный.

— Ты, Панкрат, слышал, что завтра предстоит новую присягу принимать?

— Так точно.

— А не задумался, что же это получается: двадцать дней назад вы целовали крест на верность Константину, а теперь хотят, чтобы присягали Николаю. Обман ведь.

— Не могем знать, ваше высокородие, — ответил Панкрат, все еще осторожничая.

«Вот тебе и душевность! Как же его расшевелить?!»

— Так вот знай, — сказал Бестужев, — император Александр в своем завещании вдвое скостил вам срок службы. А то завещание скрывают. И еще там написано, чтоб крестьяне вольными людьми стали.

— Мать честная! Дожили! — с изумлением и восторгом воскликнул Панкрат.

— Ты об этом и товарищам расскажи. Если на своем будете стоять — выйдет вам воля. А коли новому царю изменно присягнете, так он и вовсе завещание упрячет — и концы в воду… Завтра придут к вам люди, поведут за собой на площадь, так вы смело идите волю добывать.

— Спасибо, ваше высокородие, что глаза открыли, совет дали. Беспременно и другим о том расскажу.

Вдали показался развод.

— Ну, прощевай, — сказал Бестужев и быстро зашагал к гвардейскому экипажу.

Хорошо, если и там все так пойдет. Каждый честный человек прекрасно видит мерзость российского рабства. Солдаты превращены в каторжан, особенно в аракчеевских военных поселениях, куда их записывают насильно, где они к тому же работают в поле, кормя себя, и где особенно процветают шпицрутены и мордобой. Рылеев прав, при неудаче на Сенатской надо отступать к Новгороду, к этим поселениям, и поднять их… Если революцию возьмет на себя армия, без народа, не прольется ни капли крови.

Переночевал Николай Бестужев у лейтенанта Арбузова — дом офицеров стоял во дворе, недалеко от казарм. Собственно, ночевки никакой не получилось, они проговорили всю ночь напролет.

Бестужев, конечно, знал, что в гвардейском экипаже есть небольшая тайная организация, куда входили мичманы братья Беляевы, Дивов, еще несколько человек. Они даже выработали свой республиканский устав, начинавшийся словами о свободе и равенстве.

— Как вы думаете, выведут ротные своих на площадь? — спросил Бестужев у Арбузова.

Он сидел в жарко натопленной комнате в одной белоснежной рубашке, вправленной в брюки, а лейтенант разложил на столе два пистолета, кинжал и саблю.

— Выведут, — свел Арбузов на переносице светлые пушистые брови, — а не выведут они, так мы выведем. Якубович вот-вот должен прийти. Его здесь уважают… — Он положил руку на один из пистолетов. — Если будут брать, даром не дамся!

Комната освещена карсельской лампой: под розовым колпаком потрескивало деревянное масло. Лампа свешивалась с потолка на цепочке из колец, и лицо Арбузова, и без того молодое, в этом свете лампы выглядело совсем юным. И весь он — белобрысенький, с нежной кожей лица, с грустными продолговатыми глазами — вызывал сейчас у Николая братскую нежность, участие и тревожную мысль — что уготовано ему завтра?

Пока Арбузов точил на оселке саблю, Бестужев внимательно осмотрел пистолеты — они были в полной исправности и попахивали свежей смазкой.

— Пули и порох для них готовы, — словно успокаивая, сказал лейтенант.

За окном предутренне зарозовело небо. Во дворе раздалась команда побудки. Матросы выскакивали из казарм, на ходу заправляя шинели — строились для присяги.

Впереди стоял, как определил Бестужев, батальон капитан-лейтенанта Козина, постукивая сапогами о каменные плиты. Над строем повисло облачко от дыхания.

— А вон у проходной ваш брат, — с удивлением сказал Арбузов.

Мичман Петр Бестужев служил при адмирале фон Моллере. Сейчас он напряженно всматривался в глубину двора, наверно, хотел видеть старшего брата.

— Пойду приведу, — встал Арбузов и, надев шинель, сбежал по ступенькам во двор.

У проходной двое матросов из роты Арбузова пытались незаметно проскользнуть мимо своего командира.

— Вы куда? — остановил их лейтенант.

Матросы замялись, но, видно, доверие к ротному взяло верх и один из них — курносый, толстогубый — покосившись на часового, тихо сказал:

— Мы, ваш бродь, на Сенатскую — поглядеть, собираются ли?

Арбузов одобрительно улыбнулся:

— Ну, бегом! И сразу назад, доложить. — Спросил у Петра Бестужева: — Вы не брата ли разыскиваете?

— Так точно.

— Пойдемте за мной.

Он привел мичмана в свою комнату. Николай Александрович встревоженно посмотрел на Петра. Он, видно, бежал, взмок, лицо его раскраснелось.

— Что случилось?

— Кондратий Федорович наказал передать: только что был у него капитан Якубович, он заболел и не сможет прийти в экипаж. Тебе поручено выводить матросов на Сенатскую.

Это было полной неожиданностью, но, вероятно, иного выхода сейчас не найти.

— Хорошо.

Николай Александрович быстро оделся и вышел во двор. Батальон Козина все еще стоял. Совсем рассвело.

— Господа ротные, к бригадному генералу! — прокричал с порога штаба экипажа адъютант.

От строя отделилось несколько человек и скрылось в дверях. Арбузов остался на месте.

Издали, со стороны Сенатской, донеслись звуки выстрелов. «Что же там происходит? — с тревогой подумал Николай Александрович, — Похоже, что выстрелы ружейные».

Он подошел к капитан-лейтенанту Козину.