зал оцепенел, а потом разразился бурными аплодисментами.

Император недовольно сказал Бенкендорфу: «Зачем выпустили эту дуру?»

С памятью о мятеже надо было кончать.

По распоряжению Николая I всех солдат, оказавшихся 14 декабря на Сенатской площади и, по его собственному выражению, «невинно завлеченных», отправили на Кавказ «для омытия поступка». В месяцеслове на 1827 год император вымарал строки о 14 декабря, «дабы не напоминать о происшествии».

Он даже приказал снять памятник своей лошади Милой, поставленный в Александровском парке Царского Села. На мраморной доске было высечено: «На сей лошади его императорское величество Николай Павлович изволил предводительствовать на Сенатской площади верною гвардиею против мятежников». Ни к чему были эти напоминания.

Но главной заботой государя теперь стало «предупреждение беспорядков». События на Сенатской площади показали ничтожество все проморгавшей полиции. Надо было организовывать все по-новому.

Николай I провел с Бенкендорфом не один час, обсуждая, как это лучше сделать. Решено было учредить при императорской канцелярии особое третье отделение во главе с шефом жандармов Бенкендорфом. Это отделение призвано было ведать распоряжениями о всех лицах, состоящих под надзором полиции, высылкой подозрительных, всеми местами заключения государственных преступников, театральной и прочей цензурой, борьбой с не желательными идеями, надзором за частными учебными заведениями. Создавался даже комитет для просмотра произведений, привозимых из-за границы.

Отныне вся Россия, для управления жандармскими командами, делилась на пять округов с генералом во главе каждого. Округ разбивался на отделения — две-три губернии, во главе которых становились штаб-офицеры отменного обхождения, имеющие связи в обществе, что облегчало бы наблюдение за настроением умов.

Сведения в третье отделение должны были стекаться от жандармских офицеров со всей России. Новая машина заработала исправно. Так, например, одна дама к Петербурге собирала от своих осведомительниц-прачек «слухи и разговоры в полках».

Был высочайше утвержден новый цензурный устав из 230 параграфов. Запрещалось всякое произведение словесности, даже косвенно ослабляющее должное к правительству и управлению почтение. Философские мудрствования вовсе не должны были быть печатаемы. Лиц, заведующих цензурой, назначалось больше, чем выходило за год книг.

Писатель Владимир Иванович Даль получил строжайший выговор: в его рассказе полиция не смогла поймать воровку. Один из цензоров остановил печатание учебника арифметики, потому что между цифрами задачи стояли подозрительные точки.

На ходатайстве о разрешении нового журнала император начертал: «И без того много».

В университетах были уничтожены кафедры философии, вместо нее лекции по логике читали богословы.

Благонамеренных верноподданных следовало поощрить. На них, как из рога изобилия, посыпались ордена, чины, майораты, аренды, золотые прииски в Сибири. Получили земли с крестьянами Паскевич и Голицын, по секретному указу было пожаловано 30 тысяч десятин земли в Бессарабии и восемь миллионов рублей Бенкендорфу.

Правда, графа Аракчеева, которого не любили даже самые верные слуги престола, пришлось уволить в отставку. Но, чтобы подсластить эту пилюлю, император пожаловал ему 50 тысяч рублей для поездки к карлсбадским водам и поправки пошатнувшегося здоровья. 30 тысяч рублей из государственного казначейства было выдано «на уплату долгов» барону Толю, за своевременную доставку артиллерийских снарядов на Сенатскую площадь. Всех офицеров, сохранивших 14 декабря верность трону, наградили медалями «За отличное усердие», годовым окладом и деньгами на покупку верховых лошадей.

Унтер-офицер Шервуд, сообщивший Аракчееву о тайном обществе на юге, указом Сената стал именоваться Шервудом-Верным и получил звание поручика.

Родной сестре Бенкендорфа — безобразной графине Ливен — было объявлено, что она и все ее потомство возведены в степень князей с титулом светлости. Главному наблюдателю за царским винным погребом — графу Чернышеву — после осуждения его сына император пожаловал милостивый рескрипт, а его однофамильцу — генералу, что восседал на коне возле виселицы и поглядывал в лорнет на казнь, пожаловали титул графа.

Незадолго до самой казни Николай I вызвал к себе брата Пестеля Вольдемара и сказал ему участливо:

— Ежели один сын огорчил отца, другой его во всем утешит. Скажи это батюшке, успокой его и сам будь покоен. Я надеюсь, что ты и меня будешь утешать.

Вольдемар, любивший брата, ответил:

— До последнего вздоха буду вернейшим слугой вашему императорскому величеству.

— Ну, верь в хороший исход, — потрепал его по плечу Николай.

А на следующий день после казни Пестеля приказал вручить Вольдемару флигель-адъютантские аксельбанты, и тот даже не пошел в крепость получить вещи казненного брата, дабы не подчеркнуть «опасное родство».

Дядя «государственного преступника» Дивова — сенатор — за то, что топил племянника, стал управлять министерством иностранных дел.

«Петербургские сенатские ведомости» сообщили о монаршем благоволении к титулярному советнику Говорову из Кронштадта. Его произвели в коллежские асессоры и выдали единовременное пособие в 5 тысяч рублей.

«За подвиги 14 декабря» был отмечен митрополит Серафим, получил орден Анны на шею и протоиерей Мысловский.

Высшее дворянское общество, придя в себя от недолгого оцепенения, продолжало жить по-прежнему: неукоснительно отмечало крестины, день вхождения русских в Париж, посещало концерты итальянского композитора Маринари и певца Рубини или вечером пробавлялось игрой в лото, проворно запуская руку в мешок с крохотными бочонками и выкрикивая: «Барабанные палочки».

Дворянство устраивало эпикурейские званые обеды, балы в Таврическом и Анненковом дворцах, выезжало за границу на воды, старательно служило при дворе, рабски выпрашивая награды, назначения, пожалования, вполне довольствуясь положением в камарилье.

Родовитые семьи, чьи имена занесены были еще в XVII веке в «Бархатную книгу», теперь пытались убедить себя и окружающих, что Сенатская площадь не имеет к ним никакого отношения: было и прошло и сгинуло в дальних снегах. А они остались опорой престола.

Отец Муравьевых-Апостолов Иван Матвеевич, чьи два сына погибли, а третий был сослан в Сибирь на вечную каторгу, более всего был озабочен тем, чтобы сохранить сенаторское место.

Мать Сергея Волконского оставалась придворной статс-дамой и млела, получая браслет с портретом государя в обрамлении бриллиантов.

Графиня Браницкая на Украине пожертвовала двести пудов железа для кандалов солдатам взбунтовавшегося Черниговского полка.

Жизнь, как полагали дворяне, вошла в прежнюю колею.