— Князь Меншиков? — изумленно воскликнул Берх. — Не может быть!

— А вот и может! — с силой произнес воевода, строго поглядев на Берха. — С пути съехал. Указ из Тобольска пришел — готовить острог врагу отечества. Новосел у нас.

— Уму непостижимо! Светлейший! Столько викторий! — недоуменно забормотал поручик. Но тут же, спохватившись, поспешно добавил: — Впрочем, кто во вред государству власть употребляет — достоин самой суровой кары.

— То так, — подтвердил воевода, смягчаясь, — присягу нарушил, а в ней сказано: «Обещаюсь всемогущим богом служить нашему царю-государю верно и послушно…» Трошка! — вдруг гаркнул он, словно стоял на берегу Сосьвы и звал Трошку с другой стороны.

Из сеней высунулась взлохмаченная голова заспанного холопа с деревянным крестиком на открытой груди.

— Свечей, живо! — приказал Бобровский и повернулся к поручику: — Сдавай карты, Кирюшка. Все одно без реванжа тебя отсель не выпущу.

Трошка принес еще две свечи, получил на всякий случай увесистую оплеуху от хозяина и скрылся в сенях.

День, когда дощаники с ссыльными подплыли к Березову, выдался на редкость солнечным, даже парливым. Темнела, горбилась земля на сугреве.

Меншиков с детьми сошел по сходням на берег. Царственно высились ели. Беспечно названивали дрозды, благовестили скворушки, паслись олени с ветвистыми рогами, выискивая что-то во мху не береге льдистой протоки. Меншиков невольно подумал, что, может быть, и не такой здесь тяжкий климат, каким его пугали, и приободрился.

Городок, с востока обтекаемый рекой, стоял на взгорье. Правее темнели еловый лес и можжевеловые кусты. Невысокие, со слюдяными окнами, домики словно расшвырял по широкой улице умчавшийся буран. То и дело прорекали небо ласточки с вилчатыми хвостами.

Ссыльные и конвой миновали пороховой погреб с земляным гребнем, водочный склад, распахнутый амбар для хранения меха, кабак-кружало с шатающимся возле него людом, прошли мимо огромного многолетнего кедра с верхушкой, обожженной молнией, застуженной ветром.

Двор острога обнесен заостренными столбами, тесно прижавшимися друг к другу, а сам острог — длинный, из теса, покрытого землей, — неприветливо поглядывал узкими, сверху и снизу закругленными окнами в решетках.

В остроге ссыльным отвели четыре клети: в одной поместили Александра Даниловича с сыном, в другой — дочерей, а еще в двух, подальше по коридору, — крепостных: отдельно мужчин и женщин.

Меншиков шагнул в свою клеть и пригнул голову, чтобы не задеть потолок. Сел на узкие щелястые пары, положил ладони на острые колени.

Еще и еще раз следовало продумать последнюю игру, где ставкой была жизнь детей. Как скинуть петлю с шеи?

Александр сел напротив отца, тоже напряженно задумался. Резкая складка легла меж бровей. Вырвется ли он отсюда? За какие вины здесь? Почему за батюшку ответ держать должен?

Часа через два пришел веселый Мартын. Он побывал на базаре. Увидел там на нартах меха в навал. Каких-то чудных женок с колокольцами на локтях, на меховых шапках — навроде капоров с широкими полями. Приезжие торговали скобяным товаром, скупали икру, моржовую кость.

— Жить, ваша светлость, можно, — сияя одутловатым лицом, сообщил Мартын, — есть базар привозной. Вот…

Он приподнял связку свежей рыбы, и на его хитром лице заиграла довольная улыбка.

— Капустки квашеной добыл… Для княженышек — кедровые орешки, нехай пощелкают. А по болотинам издеся кусты багульника обирают — от клопов. Так и называют — клоповник.

Где-то прокричал петух. Меншиков удивился:

— Откуда его, ухаря, сюда занесло?

— Да это тута рядом семья казака Старкова проживает. Двадцать пятый год службу ломит. Коровенка у их есть… Молоко продавать будут… Котелок наш сыскать надо… — И опять закончил: — Жить можно.

— Ну, можно, так будем жить. Да житие такое, как попу праздник без звону. А все же стучите — и отверзется…

Недели через две нашел Меншиков и первый ход — попросить у воеводы разрешение за свои деньги построить церковь.

С тем и предстал перед Иваном Бобровским. Войдя в горницу, истово перекрестился на образа. Воевода с любопытством оглядел ссыльного: на осунувшемся лице — покорность судьбе. Бобровский разрешил сесть.

— Я с просьбишкой, — почти униженно сказал Меншиков, и воевода насторожился:

— Слухаю.

— Кругом виноват я, раб божий, — притворно стал виниться он. — Цареву заботу не ценил, себя возвышал… Вожделел войти широкими вратами… И за то справедливое наказание заслужил. Оно — милость господня. Все тщета, суета сует. Подул ветер — и дом мой ветхий упал. — Пора о душе подумать, прах отряхнуть с ног, вымолить покаянием прощение грехам своим, дабы отверзлись двери милосердия.

«Куда это он гнет?» — молчал воевода.

— Потому прошу тя: дозволь на мои жалкие гроши построить церковь возле острога. То будет мой ничтожный дар господу, да освятится имя его… Сам я топором владеть умею, на корабельных верфях рядом с царем стоял, да и холопов своих определю…

Воевода недоуменно поиграл седыми дремучими бровями, с ответом не торопился. Деньжата, видно, у ссыльного водятся. А почему бы и впрямь не потрудиться ему на благо господне? В инструкции такого запрета нет. Да и Софья рада будет, что появится еще один у нас храм. Ночью, баба неразумная, куковала: мол, облегчи участь деток Меншиковых, облегчи… Может, как отстроит церковь, и придет им облегчение.

— То дело ты доброе надумал, — наконец сказал важно Бобровский, — одобряю. Живет, чтоб ты знал, у нас в Березове мастер великий по плотницкой части Матвей Баженов. Не токмо здесь — даже в Обдорске славится: Вот ты с ним и рядись…

На следующий день увиделся Меншиков с плотником. Мартын сказал, лет ему под шестьдесят, а недавень дочь родилась. Был Матвей кряжист, весь, как леший, до глаз волосами в кольцах оброс. Они у него лезли даже из ушей, ноздрей, облепили пальцы рук.

Услышав от Александра Даниловича, зачем ему понадобился, Матвей с сомнением покачал кудлатой головой:

— Кабы артель. А так — долгая морока.

— Артель будет! — воскликнул Меншиков, уже радуясь, что у него есть занятие, заботы, чего-то надо добиваться. — У меня холопы… Ты их обучишь… — Он улыбнулся подкупающей улыбкой: — Да и я на амстердамской верфи с топором учен.

Договорились о цене — Матвей оказался не обиралой — и о том, когда начнут ладить божий храм.

Баженов ушел, а Меншиков присел на скамью во дворе. Все же надо не рушиться духом. Рана болит, а говори — свербит.

Лето продолжалось не более трех недель, поражая белыми воробьями, пестрыми галками, кусачим дождем москитов. А потом пошла походом Сибирь. Лег снег мертвой белизны, как покойницкий саван. Подул леденящий северный ветер, беспокойно закружили бурые, темно-синие облака.

Если летом солнце в сутки только на один час скрывалось за горой, то теперь рассветало в десять утра, а смеркалось в пять часов. Лютовал мороз выше естества, а в редкие часы оттепелей шел густой, непроницаемый туман с болот.

Мартын не успевал накалывать дрова, насыщать печи. Меншиков, топая ногами, ругал Мартына, бил его по лицу, чтобы лучше топил и не дымил.

С пищей было терпимо. Меншиков, всю жизнь непритязательный в еде, все же нет-нет да вдруг вспоминал, какие закатывал пиры, какие у него были сервизы из Лондона, Гамбурга, каждый на триста приборов. А как любил он удивить гостей блюдом из петушиных гребешков или пастетами, привезенными из Франции!

Но и здесь, в этом богом проклятом Березове, в неисходной тюрьме, с голоду не подохнешь. Варили, жарили, коптили рыбу. Привкус ее был даже в покупаемом молоке, потому что корову кормили рыбой. Глафира и Анна делали «кисель» из ржаных отрубей или давленого овса, вываренного в прокисшем молоке, научились готовить пельмени. Глафира купила по соседству сливки, да, пока донесла их, они замерзли, и в остроге их рубили на куски, как сахар.