И Меншиков поглядывал по сторонам с любопытством. В каком-то сарае тяжело ухают молоты — вероятно, куют железные плиты. У ворот сарая лежат лапчатые якоря-кошки, чугунные пушечные стволы, продолговатые ящики с готовыми клинками шпаг.

Потом потянулась высокая монастырская стена со сторожевыми башнями с тремя воротами, как у острога, обитыми железом.

«Здесь вдавесь, — подумал Александр Данилович, — сидел в яме бешеный поп Аввакум. Теперь и нас, поди, в такую же яму бросят».

Вдруг обомлел: ему показалось, что на завороте улицы промелькнул арап Абрамка Петров, его курчавая голова. «Нет, померещилось», — успокоил себя Меншиков.

По улице бежала, волоча хвост, собака с впалыми боками, пена текла из ее пасти. Люди шарахались, прятались от бешеной, пока возчик не проломил ей голову камнем.

Возле кабака стоял пожилой человек, по обличью швед, со следами военной выправки, в плохоньком кафтане, продавал с узкого лотка самодельные игральные карты и табакерки из мамонтова бивня и светло-зеленой яшмы.

Меншиков усмехнулся: «Не я ли тя под Полтавой в полон брал?»

Память вспышкой выхватила: ведут пленных шведов «сквозь ярмо» — через Триумфальную арку. Впереди — первый министр Карла XII Пипер, за ним полководцы Штакельберг, Шлиппенбах, Гамильтон. А дале — табунком валит швед, победно гремят пушки, звенят колокола, несут плененные знамена. А они с царем верхом заключают шествие. Такое не забыть…

Ссыльные миновали старый острог, сложенный из бревен, с крытой галереей, бойницами — и вошли во двор губернаторской канцелярии, возле судебной палаты.

Генерал-губернатор с утра был в соборе, а сейчас, возмущенный тем, что крестьяне его вотчины не уплатили оброчный сбор и отказались подчиняться новоназначенному приказчику, писал указ в село Лежнево.

«Вы, бунтовщики, — выводил он, и перо гневно скрипело, — не токмо домовно будете жестоко наказаны, но всячески истязаны и беспощадно разорены…»

В эту минуту и прибежал взмыленный полицмейстер Окуньков, тараща глаза, выдохнул:

— Ирода с выводком привезли!

Капитан Окуньков человек верный, да уж больно крут: кого хочет, на цепь сажает, у кого что понравится, то и отбирает, где надо и где не надо кулаки точит.

— Как сдадут ссыльного — веди его ко мне, — приказал губернатор.

Сам пошел в спальню — надеть парадный мундир, принять гостя милого, как след.

И вдруг пришла соблазнительная мысль: «Надо ставку с глазу на глаз сделать арапу и пирожнику. То-то феатр будет».

Поручик Петров, прослышав, что императором стал Петр II, а светлейший пал, поспешил на днях из возводимой им крепости в Тобольск. Вчера докладывал Долгорукому, как инженерные работы ведутся, на сколько аршин стены подняты. Но тот доклад — видимость одна. С надеждой глядел Абрамка: нет ли нового указа о его судьбе? Сейчас он где-то рядом здесь…

«Вот я вам полюбовную встречу и слажу. Ввечер будет что в загородном доме за вистом гостям рассказать: как черномазый с пирожником знатно подрались».

Писарь — востроглазый, с лицом, похожим на смазанный маслом блин, — почистил перо о волосы, погрыз его крошеными зубами и старательно записал в реестр: «Прислан по указу его императорского величества за великоважную вину враг отечества Меншиков со фамилией на безвыходное поселение до кончины живота, под крепким караулом».

Поручик Крюковский сдал ссыльных «по ордеру и с пакетом», получил в канцелярий губернатора бумагу, мол, «доставил в добром состоянии и отбыл». Напоследок Степан посмотрел на Марию долгим сочувственным взглядом и, подавленный, с тяжестью на сердце, вышел на улицу.

Капитан Окуньков, подоспевший к этому времени, приказал Меншикову:

— Со мной пойдешь!

Они пересекли большой двор и, войдя в богатый, украшенный картинами вестибюль, проследовали дальше: впереди Окуньков, за ним — Меншиков и позади — конвойный солдат. Где-то постукивали костяные биллиардные шары.

— Погодь здеся, — сказал полицмейстер солдату и ввел ссыльного в кабинет губернатора.

Справа во всю стену висело панно: Петр I на коне во время Полтавской баталии, слева — бухарский ковер с белыми кругами посередине. В углу высилась цвета слоновой кости кафельная печь, на некотором расстоянии от нее выстроились стулья с резными спинками, а посреди комнаты утвердился массивный стол. Позади него открылась дверь, и, верно, из внутренних покоев вышел дородный, вельможный, с высоко поднятой грудью генерал, поглядел на Меншикова с надменной неприязнью.

Перед губернатором поникло стоял в помятом кафтане, с поредевшими волосами непокрытой головы, обросший седой щетиной старик. Долгорукий пытался вызвать в себе ненависть к нему, но не находил ее.

— Вот и свиделись, — скупо сказал губернатор и еще более выпятил грудь в кавалериях.

Подала о себе весть давняя подагра — пальцы ног жгло, хоть караул кричи, но следовало терпеть.

Плечи Меншикова стали совсем вислыми, будто на них навалился новый груз, — запамятовал, кто здесь правит.

— Кликни арапа Абрамку, — приказал Долгорукий Окунькову.

И через две минуты в кабинет вошел поручик Петров. Лицо его было усталым, казалось, на нем лежала коричневая пыль, курчавые волосы потускнели.

— Узнаешь знакомца? — спросил у него губернатор.

Поручик сразу же, как только переступил порог, узнал своего губителя Меншикова, но, скользнув равнодушным взглядом по опальному, опустил глаза — не до мести было. Единственно, о чем вожделел, — вырваться из студеной Сибири, вырваться во что бы то ни стало. Ему, родившемуся в Абиссинии, приходилось здесь особенно тяжело.

Он был вывезен с родины восьмилетним, подарен царю Петру, пять лет обучался во Франции инженерству. И вот теперь, оставив за спиной тридцатилетний рубеж, гибнул в стужах, возводил, не получая жалованья, никому не нужную крепость у реки Селенги. Может быть, то, что пал светлейший — а Петров теперь твердо знал об этом, — облегчит его судьбу? Хотя бы в Тобольск переведут до разрешения возвратиться в Питербурх.

— Аль не рады друг другу? — все еще надеясь, что комедия разыграется, допытывался губернатор, но уже и сам утратил интерес к спектаклю.

— Узнаю, — глухо произнес Петров.

— Может, хочешь что сказать ему?

— Пустое дело — словеса тратить, — устало ответил поручик, а самого не оставляла мысль: «Отпустили бы меня отсюда, только б отпустили».

Александр Данилович поднял на поручика измученные глаза:

— Не вини строго, коли можешь…

Петров и на этот раз ничего не ответил.

Губернатор недовольно шевельнул бровью — феатр не удался. Приказал поручику:

— Иди!

А сам решил сегодня же отправить его обратно в Селенгинск.

Меншикову же сказал медленно и веско:

— Держать тебя по указу станем в Березове неисходно… И без всякого упущения. А буде нарушишь — взыщу по военному суду. Чести и деревень ты лишен праведно. В Березове живи смиренно, добропорядочно. Не твори противность узаконениям. И лишнее не блювай… Иначе недолго и язык тебе урезать, как сам ты то делал…

За окном ударила вестовая пушка с Троицкого мыса, и в ту же минуту на Спасской башне часы пробили несколько раз.

— Уведи в острог! — приказал губернатор Окунькову.

Они проходили длинным плацем, где юнцы занимались военной премудростью: пленный швед под барабанный бой обучал их приемам с деревянными ружьями и алебардами.

Меншикова принял комендант острога, пожилой, седоусый капитан, с пустым рукавом, заткнутым за пояс.

— Куда ж мне тебя определить? — словно вслух размышляя, сказал он сострадательно. — Ежели в подвал, так вроде не по чину… А ежели…

Меншиков положил на стол золотой империал. Капитан нахмурился, отсунул деньги.

— Ладно, отведу тебе камору получше. И холопей твоих рядом помещу. Ради встречи нашей… Давненько с тобой, Данилыч, не видались…

Меншиков, ничего не понимая, недоуменно поглядел на коменданта.