— Николай Глебович, — попросил он, — отойдем в сторону.

Этого рыжеволосого матерщинника Бестужев хорошо знал, вместе с ним ходил на фрегате в Гибралтар. Частенько Николай Глебович выражал в ночных беседах недовольство беспорядками на флоте и даже как-то спросил, не знает ли Бестужев, как вступить в тайное общество?

Когда они отошли в сторону от строя матросов, Николай Александрович сказал тихо:

— Николай Глебович, умоляю тебя, веди батальон на Сенатскую! Медлить нельзя. Дело идет о спасении отечества… Каждый миг дорог!

Козин отпрянул от него.

— При чем здесь я? — сказал он с вызовом, будто отталкивая от себя Бестужева, и торопливо зашагал к строю, словно ища там защиту от опасных разговоров и предложений.

Значит, оказался трусом. Хочет прийти только на все готовенькое!

— Ах, так! — возмущенно закричал Бестужев и сбросил с себя темно-зеленую шинель. — Тогда я принимаю команду! Вы слышите, — обратился он к матросам, — наших расстреливают! Вперед! За мной на выручку!

Он выхватил саблю из ножен и устремился к воротам. За ним с криками «ура!» побежали матросы из батальона Козина, из других батальонов. Появилось развернутое знамя, его нес Арбузов, забил барабан.

Бригадный генерал Шипов, выскочив на крыльцо без шинели, кричал вслед уходящим батальонам:

— Назад! Приказываю, назад!

Орден святого Владимира то вздымался, то опадал на его груди.

Никто даже не обернулся на его крик.

Через минуту посреди огромного двора стояли только капитан-лейтенант Козин и два-три растерянных офицера, не успевшие даже понять, что же, собственно, произошло.

Моряки шли беглым шагом, и откуда-то взявшиеся мальчишки, приплясывая, подбрасывая шапки, сопровождали батальон до самой Сенатской площади.

Николай Александрович сразу определил, что здесь уже лейб-гвардии Московский полк — впереди его братья Александр и Михаил. Немного правее московцев расположились усатые лейб-гренадеры в шинелях с широкими ремнями ранцев, с длинноствольными, похожими на аркебузы, ружьями у ног.

Гвардейский морской экипаж — все 1100 человек, все восемь рот и артиллерия, правда, без снарядов — примкнул к гренадерам со стороны Галерной и, по команде Арбузова, построился «колонной к атаке». Вдали в тумане виднелся памятник Петру I, строящийся Исаак невский собор в лесах.

Мальчишки, только что сопровождавшие военных, влезли на крыши домов и оттуда жадно глазели.

Вокруг войск толпились строительные рабочие — многие из них взобрались на плиты — служилый люд, ждали, как события развернутся дальше.

Откуда-то из-за спин гренадеров набежал на Николая Бестужева Рылеев, порывисто обнял его и поцеловал:

— Это минута нашей свободы! — восторженно сказал он. — Мы дышим ею!

И проворно побежал куда-то, в своей темной шинели без эполет и фуражке с наушниками, похожий на гимназиста.

Вдруг Бестужев увидел Якубовича. Он был в мундире, насадив на кончик обнаженной сабли носовой платок, шел куда-то, как слепой, выставив саблю перед собой, словно прощупывая ею дорогу. Возникло дикое в своей неуместности воспоминание: Якубович перебирает струны гитары и ноет: «Чимбиряк, чимбиряк, чимбиряшечки…» При этом глаза у него были такие же невидящие.

…Островком чернело на белом снегу каре, неприветливо хмурилось небо. Кто-то из матросов сзади набросил на плечи Бестужева его шинель.

Рядовой Московского полка Панкрат Безуглов изрядно озяб, а полк их все стоял да стоял недвижно, словно для сугрева покрикивая временами: «Ура Константину!» и чего-то ожидая. Собрались будто на парад: колыхались султаны, возвышались кивера, сверкали штыки.

Еще утром, сказывают, кто-то из статских застрелил генерал-губернатора Милорадовича, уговаривавшего солдат возвратиться в казармы.

А потом появился преосвященный митрополит новгородский Серафим, старичок в бархатном зеленом одеянии с крестом и митрой в бриллиантах. Подойдя к передней шеренге московцев, Серафим благостно произнес:

— Воины! Успокойтесь… Вы поступаете против бога, церкви и отечества… Константин Павлович отрекся от российской короны. Присягните на верность Николаю Павловичу.

Из рядов солдат послышались недовольные выкрики:

— Какой ты митрополит, коли на двух неделях двум императорам клялся?!

— Мы присягой не шутим!

— Знаем что делаем!

Митрополит поднял животворящий крест:

— Братья! Умоляю христианской любовью возвратиться в казармы!

— Поди домой! — теперь уже зло неслось ему навстречу, — помолись за нас! Здесь тебе делать нечего!

Несколько человек выступили из строя и, пугая батюшку, выдвинули перед собой ружья. Под улюлюканье Серафим, пугливо подобрав полы рясы, побежал прочь, юркнул в пролом забора, ограждавшего Исаакий, бормоча сокрушенно:

— Обругали и прочь отослали…

Солдаты, почуяв свою силу, настроились благодушно. Позади Панкрата Безуглова стоял какой-то купчик в мерлушковом треухе, поддевке и плисовых штанах, заправленных в сапоги, а возле него пузатенький, круглолицый человечек в широкополой шляпе не по сезону, и длиннополой шубе с потертым меховым воротником.

Ища развлечения, Панкрат обхватил этого человечка и, втащив его в строй, благодушно спросил:

— Ты хто будешь?

— Петербургский аптекарь Генрих Краузе, — нисколько не устрашившись, ответил пленник и поглядел на Безуглова небесно-ясными глазами.

— Тогда кричи с нами!

Аптекарь с удовольствием закричал что есть силы, тонким голосом:

— Да здравствует конституция! Ура!

Все подхватили:

— Ур-р-ра!

Солдат Карп Хватов — белоглазый, краснолицый — спросил Безуглова:

— За кого орем-то?

— За жену императора, — объяснил Панкрат и заревел что есть мочи, раскатисто:

— Ур-р-ра!

Но в конце концов и это ему надоело. Он замерз, оголодал. И когда аптекарь, устав кричать, взмолился: «Возьмите свежего немца», Панкрат спросил:

— А далеко твоя аптека?

Тот охотно ответил:

— Да за углом, на Галерной.

— Слышь, друг, — сказал Панкрат, — продал бы ты мне краюху хлеба — со вчерашнего вечера не жрамши.

— Гут, гут, — готовно закивал немец, — ком со мной, дам бутерброд.

— Небось, и водочка есть? — с надеждой спросил Безуглов.

— Есть, есть, — расплылся в улыбке аптекарь, — лекарский спиритус вини… — он подмигнул.

Панкрат подошел к командиру взвода подпоручику Хмелькову — в высоких блестящих сапогах, с шарфом вокруг шеи и на груди.

— Ваш бродь, — просительно обратился он, — тут немец-аптекарь может продать хлеба. Разрешите отлучиться.

— А далеко идти? — строго спросил подпоручик.

— Мигом обернусь! — заверил Безуглов.

— Ну, давай, — кивнул Хмельков.

Безуглов возвратился через полчаса. Отдал Карпу ковригу, разрешил отхлебнуть горячительного. Остаток спрятал за пазуху.

Мороз прижимал все сильнее и словно лишал сил. Вот затянулась музыка! Когда же той присяге конец?

Престолонаследник Николай Павлович в ночь с 13 на 14 декабря не спал ни минуты. Он знал о существовании тайного общества. Переслали из Таганрога донос императору Александру I штабс-капитана Вятского пехотного полка ротного командира Аркадия Майбороды. Верноподданный офицер писал из Житомира о своем командире полковнике Пестеле, что тот «наклонен к нарушению всеобщего спокойствия и к неслыханным преобразованиям».

Затем к Николаю Павловичу пришло письмо подпоручика лейб-гвардии егерского полка Якова Ростовцева, переданное им через дежурного адъютанта графа Ивелича: «Ваше императорское высочество! Всемилостивейший государь! Приял дерзость написать вам… Горю желанием быть полезным спокойствию России… Не считайте меня коварным доносчиком… с чистой совестью хочу рассказать Вам правду».

Он был допущен. Заикающийся мальчишка то краснел, то бледнел. Заявил, что решил «спасать государя, отечество и своих заблудших товарищей», сообщил о планах восстания и закончил патетическим восклицанием: «Они слепы! Позвольте мне умереть возле вас!»