Как бы подтверждая эти слова, Петр польщено улыбнулся:

— Скажи Андрею Ивановичу, чтоб оного кавалера на службу пристроил. Да пусть ему завтра пошлют за вирши сто… нет, двести червонцев. И вдруг всхлипнул: — Наташи-то моей боле нет в живых…

Семнадцатилетнюю сестру Наталью Петр любил искренне, нежно, а она неожиданно умерла неделю назад. Иван, стараясь отвлечь, друга-повелителя от мрачных мыслей, сказал:

— Ты знаешь, государь, Катрин наша бредит тобой. Клянусь!

Петр самодовольно вздернул голову с париком, завитым в короткий мелкий барашек.

— Ты передал ей мою записку?

— Передал и даже рассказал, каким бесстрашным ты был, государь, прошлый раз на охоте. Она едва чувств не лишилась.

Петр посмотрел на Ивана с обожанием:

— Ничего особенного…

— Ты слишком скромен, государь. — Иван сел, скрестив ноги по-турецки. — Когда медведь ринулся на тебя, я похолодел от ужаса… Но ты хладнокровным выстрелом убил наповал яростного зверя.

Ну, положим, укокошили медведя егери, но сопливое величество любит лесть — вот пусть и получает ее.

— А этот трусливый Остерман… — начал было Долгорукий, но Петр недовольно перебил его:

— Не смей при мне плохо отзываться об Андрее Ивановиче.

— Не буду, — покорно согласился Иван.

Он втайне презирал Петра. Когда один проходил в зале мимо его портрета, рисованного Людденом, с надписью: «Petrus II. lmperator Russia», ожесточенно сплевывал. Но внешне был сама покорность.

— Решено, — неожиданно сказал Петр, — я женюсь на твоей сестре.

Остерман, крайне раздосадованный услышанным, притаился у щели. «Конечно, — думал он, — лучше б всего женить Петра на его тетушке Елизавете, и тогда кончились бы притязания Долгоруких, претендентские страсти. Ведь при сотворении мира сестры и братья сопрягались и человеческий род распложался. Но разве осилишь застарелый обычай, идиотские предрассудки о кровосмешении. Вой поднимут. Вероятно, придется смириться с женитьбой на Екатерине. Весьма нежелательный вариант!»

Недели через две, сидя в своем кабинете, Остерман нет-нет да и возвращался мыслью к разговору, подслушанному в охотничьем домике. И опять подумал: «Прискорбно, но придется смириться с этим браком».

…Еще три дня назад Остерман приказал доставить ему из архива годичной давности расследования по «слову и делу», переданные в тайный совет после недавнего упразднения Преображенского приказа. А кроме того, принести донесения за этот год, относящиеся к политическому сыску среди столичных дворян. К счастью, в этой варварской стране наветы шли густо, и на мути этой можно было кое-что замесить. Хорошо, что доносы не передали в архив к вечному забвению.

…Андрей Иванович, сдвинув назад парик, впился глазами в доставленные бумаги.

Все же дьявольски приятно быть много умнее тех, кто окружает тебя, знать, что ты незаменим и все вершишь сам, якобы лишь давая на подпись бумаги, знать, что исподволь направляешь придворную жизнь, где подлаживаясь, а где изменяя ее ход, имея во дворце свои глаза и уши, исполняя волю полезных тебе вельмож. Эти Долгорукие да Голицыны меж собой иронически называют его «наш оракул». Ну что ж, может быть, они правы больше, чем предполагают.

Он сочинял определения о наследстве, указы, составлял тексты договоров, давал советы, как лучше проводить дознания, подбрасывал вопросные пункты, решал, кого включать в комиссии по расследованию злоумышлений, а кого нет. Он готовил проекты расправ со своими недругами, планы, как ловчее вести жертву к погублению, искоренить ее.

Ему было сладостно знать, что он, чужеземец, превосходством ума своего стал тайно первейшим лицом, некоронованным правителем. Тонкая интрига привлекала состязанием ума в дальновидности, гибкости и возможностью принести неприятности другим, видеть их корчи. Сладостно было ощущение, что в руках твоих тайные нити судеб людских, их благополучия или гибели, что ты плетешь силки и удавки, сам оставаясь в тени! Ему-то громкость к чему?

…Однако что можно извлечь из этих архивов?

…Донской казак Анисимов из Черкасска крикнул «государево слово» на купца Твердохлебова — тот-де матерными словами поносил Преображенский приказ.

Эка невидаль!

…Рыльский мещанин Кузьмин обвинил провиантского комиссара Аршеневского в повреждении казенных интересов. За напрасный крик «слова», долженствующий относиться только к измене и поношению бога или государя, бит кнутом и отправлен со своим изветом в Ревизион-коллегию.

И правильно сделали.

…Приказчик Широносов брякнул псаломщику Судакову, что «за очи и царей бранят», за что бит кнутом нещадно.

Все это мелочи, неинтересно…

Остерман прикрыл глаза — что-то они в последнее время сильно болели, — помассировал ревматические припухлости пальцев левой руки. Но поглядим дальше. А-а-а, вот это, пожалуй, любопытней.

…Денщик Арбузов крикнул «слово и дело» на своего офицера, поручика Нарвского полка Михайлова-Рославлева — тот-де непотребно государя лаял за великое к роду Долгоруких благоволение. Однако, будучи вздернут на дыбу, Арбузов повинился, что оговорил поручика напрасно за многие его побои и немилости.

«Так ли уж напрасно?» — усмехнулся Остерман и полез за табакеркой. Щедро засунув в ноздреватый нос понюшку, смачно зачхал, после чего стал перебирать донесения дальше.

…В Кроншлоге лейтенант флотский Казаринов порицал Верховный тайный совет: флот ныне в загоне, моряков не блюдут, дела Петровы на свал готовят. А виноваты в том лиходеи Долгорукие, что за младостью и глупостью государя все самовольно вершат.

…Коллежский асессор Мятлев сильно Долгоруких порицал за то, что двор и коллегии в Москву перевели, поближе к своим вотчинам, пренебрегая Питербурхом в урон отечеству.

…Капитан Семеновского полка Панютин да ундер-лейтенант Колзаков во время пиршества возводили хулу на государя, тайный совет, а паче на фаворита Ивана.

Мол, Петр Великий с малолетства делами военными озабочен был, а у нынешнего одни забавы непотребные на уме. Многих офицеров по имениям распустили, пришлому люду наниматься в армию воспретили. В Военной коллегии после Меншикова по сию пору президента нет. От той небрежливости армия в великое расстройство прийти может. Да и не одна токмо армия, но и все дела государственные. А виной тому Ванька Долгорукий с батюшкой и дядьками, что ныне по стопам Меншикова идти хотят, во временщики лезут. Ванька императора от дел отвращает, дабы их род мерзкий за государя правил и всем вершил.

Капитан Панютин вскочил, шпагой по столу брякнул, вскричал: «Нет дале сил такое терпеть! Не для того Меншикова в Сибирь загнали, дабы боярских захребетников на шею посадить!»

…Остерман задумчиво отодвинул бумаги. Правильно тревожатся. Когда он недавно предложил императору завести под Москвой воинский лагерь и быть в нем командиром, царь только рукой махнул, мол, отстань.

А сделать то надобно было, дабы хоть на время оторвать монарха от бесстыжего фаворита.

Ванька совсем распоясался: помышлял убрать и его, Остермана, да не на того напал. Государь своего попустливого воспитателя, что во всем ему потакает, любил, расставаться с ним не хотел. А недавно сдружился Ванька с камергером герцогини Курляндской Анны Иоанновны — Бироном, и тот фавориту, при наездах, собак поставлял, в Англии купленных.

Теперь, когда Екатерина невестой царской стала, Алексей Долгорукий в генералиссимусы лезет, Ванька — в генерал-адмиралы заместо покойного Апраксина, а премудрый Василий Лукич в великие канцлеры.

Только помер Апраксин, как Ванька с батюшкой своим забрали из его дома даже ковры и столовое серебро. Наследники адмиральские и пикнуть не посмели.

Ванька мертвой хваткой вцепился в свой фавор, всякого, в ком соперника зрил, устранял немедля, не без помощи сродников. Стоило отроку-императору с гвардейским капитаном Бутурлиным кумпанию начать водить, как в полк пехотный того перевели. Приглянулся Петру князь Сергей Голицын — спровадили его посланником в Берлин.