Но также он прекрасно помнил, что в последнюю микросекунду перед тем, как его крепко сжатый кулак коснулся затылка человека, он чуть изменил направление движения руки: кулак прошел по касательной, не проломив тому, с ружьем, череп, и это спасло жертве жизнь.

Почему он его не убил?

Он не понимал. Так же, как не понимал, почему не убежал, как прежде, после нападения, а спрятался неподалеку, на этом же краю низины, чуть выше, рядом с тропинкой, ведущей к смутно видневшейся в полутьме крыше дома.

Он остался. Он чего-то ждал. Зачем?..

Так он стоял совершенно неподвижно, беззвучно дыша, слившись с высоким густым кустом бузины, превратившись в его часть, в естественную составляющую замершего в тумане леса. Ничто не выдавало его присутствия: малиновка, присевшая в полутора метрах от него на ветку клена, даже не заметила присутствия постороннего живого существа.

И он дождался.

Ни туман, ни полумрак не помешали сразу же увидеть ее, промелькнувшую на спуске в низину — в просветах между сплетением веток и листьев. Светлые спутанные волосы почти скрывали ее лицо; он слышал ее частое, прерывистое дыхание, он видел высокую, подрагивающую при каждом шаге грудь в проеме распахнутой куртки и тонкие руки, отводящие в сторону ветки, перекрывающие тропинку. Она прошла совсем близко, конечно, не заметив его, и стала быстро удаляться, спускаясь вниз к тому, без сознания лежащему на тропе. Еще он успел разглядеть ее лицо: напряженное, бледное.

Глядя на нее, он еле сдерживал рвущийся из груди мучительный стон и мысленно припадал губами к ее тонкой открытой шее. Он уже ничего не понимал — ни кто он, ни где находится, ни что происходит.

Время остановилось, вернулось вспять, и он увидел себя словно в искаженном зеркале.

Он был огромным волком.

Его мощная лапа одним движением снесла верхушку невысокого куста, и на белизне многочисленных срезов сразу выступил не сок, а алая кровь, стекая по коре вниз, к уходящим в глубину дышащей жизнью земли корням. А женщина уходила от него, уходила равнодушно, спокойно, и он всем телом поворачивался вслед, вожделенно облизывая бесконечно длинным красным языком желтоватые острые клыки.

Он был волком.

Но она не была волчицей.

Она не чувствовала его, и ее нельзя было догнать, прижать ее к земле, ведь его когти и клыки мгновенно превратили бы женщину в неподвижное и ненужное тело.

Он закрыл на миг глаза, а когда открыл, то очутился посреди большой, залитой солнцем поляны, окаймленной высокими соснами.

Он по-прежнему был волком.

Навстречу ему по тропинке среди высокой, плавно колышащейся под ветром травы бежал светловолосый мальчик, что-то разглядывая в сложенных перед собой коробочкой ладонях и не обращая ни малейшего внимания на то, что прямо на его пути стоит волк.

Чей-то жесткий приказ прозвучал в его мозгу: не убивать.

То живое, что набегало на него, не могло быть добычей, не могло быть пищей. Жалобно заскулив, он отпрыгнул в кусты и, не оглядываясь, побежал прочь. Но внезапно ужас потряс его большое, сильное тело: он понял, что мальчик не вернется — он сейчас исчезнет за деревьями, исчезнет навсегда. С глухим рыком волк бросился обратно, следом за мальчиком, желая во что бы то ни стало догнать, остановить его. Он увидел мальчика, все так же неторопливо бегущего по тропинке. Расстояние между ними быстро сокращалось, и в тот момент, когда его морда уже готова была коснуться руки мальчика, тот остановился и резко повернулся к волку.

Он, волк, испуганно отпрыгнул в сторону и, оскалив клыки, негромко заворчал. Мальчик стоял неподвижно. И смотрел на волка. Глаза мальчика, чуть сощуренные, были холодны, прозрачны, и он прочитал в них одно — ненависть. Боль и щемящая пустота заполнили все его большое волчье тело, он упал на передние лапы перед мальчиком, попробовав в ответ на его взгляд заполнить негодующим рычанием весь лес; но слезы комом встали в горле, он никак не мог их проглотить, и сдавленный стон вместо рычания вырвался из его перехваченного отчаянием горла. А взгляд светловолосого мальчика оставался неподвижным и равнодушным, как сама смерть.

Он закрыл глаза, снова открыл их — мальчик исчез. Он стоял на краю низины в утреннем тумане. Потом он услышал сдавленный, испуганный женский вскрик и понял: она нашла того, кого он ударил.

И тогда он бросился прочь.

Он бежал в глубь леса долго, не выбирая направления. Бежал, пока в его мозгу не вспыхнула зловещим алым светом сияющая звезда и он не потерял сознание, как подкошенный упав на мокрый темно-зеленый мох…

Он еще раз посмотрел на свои испачканные кровью пальцы. Легко поднялся и двинулся, не разбирая пути, в сторону поселка, туда, куда вел его незримый поводырь.

Он шел убивать. Он знал, кого убьет и как. Он шел убивать, потому что теперь он не мог не убивать каждую ночь.

А ночь еще, считай, не кончилась.

Через пятнадцать минут мы уже расположились на кухне дома Николая Сергеевича. С помощью Стаси я кое-как стащил промокшие ботинки и теперь примостился на табуретке в весьма неприглядном виде: помятый, полуоглушенный, с разбитой башкой. Стася первым делом дала мне аж три таблетки какого-то новомодного мощного болеутоляющего. Я их проглотил залпом, но голова продолжала болеть по-прежнему.

Она уже не плакала, хотя я видел, что у нее еще дрожат руки. Но все равно: она держалась молодцом. Буквально доволокла меня до дома — и откуда только силы взялись?.. Хотя, как ни странно, она оказалась весьма сильной. И действительно помогла мне. Тащила и меня, и ружье.

Кстати, тот, кто на меня напал, даже не удосужился забрать «моссберг». Это было совсем непонятно. Хотя зачем ему стариковское ружье, лишняя улика? По-настоящему странным было другое — то, что я остался в живых. То ли он посчитал, что прикончил меня, то ли у него дрогнула рука. А может, он вовсе не хотел меня убивать, а только решил припугнуть?..

Последнее предположение, как ни странно, более всего походило на правду. Если бы он хотел меня убить, то не обошелся бы ударом по затылку: наверняка выпустил бы из меня кишки или перерезал горло — убивать так убивать. Как он и действовал раньше.

Так я размышлял, восседая на табуретке нахохлившейся подраненной вороной и морщась от боли, потому что Стася обрабатывала рану у меня на голове. Как она сказала — ничего страшного: приличная шишка, рассечена кожа, но череп цел. Жить буду. Действовала Стася очень грамотно: сначала промыла мне башку какой-то жгучей гадостью, потом аккуратно выстригла волосы вокруг раны, потом еще раз продезинфицировала, наложила тампон и теперь бинтовала. Я попытался отказаться от бинтов — не хватало еще ходить по поселку эдаким раненым героем-краснодонцем, но она шепотом на меня цыкнула, и я вынужден был подчиниться.

— Откуда у тебя такая лихая сноровка? Как у опытной медсестры? — так же шепотом поинтересовался я. — Ты что, в медицинском учишься?

— Откуда, откуда. От верблюда. Мама у меня врач, — ответила она.

— Гены, значит, работают? — попытался повернуться я к ней.

— Гены, гены. Сиди спокойно.

Я безропотно повиновался. Старика я ей будить запретил — ничего уже не изменишь. И нечего его беспокоить спозаранку. Все равно он узнает о моих приключениях, а пока что пусть лучше как следует выспится.

Наконец Стася закончила:

— Все. Надеюсь, инфекция не попала.

— Спасибо, — сказал я, сползая с табуретки. — Знаешь, я, пожалуй, с удовольствием залез бы в душ.

И тут меня ощутимо качнуло в сторону. Стася тут же подхватила меня под руку:

— Давай я тебя провожу.

— Да я сам, ничего со мной не случится.

— Ну уж нет, — решительно заявила она. — Пойдем.

Она под руку проводила меня в ванную комнату. Там она протянула мне нечто вроде полиэтиленового берета на резинке. Он был миленького желтого цвета и к тому же в цветочках.

— А это еще зачем? — спросил я.