Она через пятое на десятое прочитала протокол и быстро подписала. Осторожно пододвинула листки по столу ко мне. А все время на меня косилась. Видать, все же крепко я ее напугал. Хотя, конечно, у меня и в мыслях не было ее привлекать — просто мне непременно надо было выудить у нее правду, и я это сделал. Как обычно, впрочем. А то, что таким способом, — ничего страшного. Бог простит. Да и она поумнее будет, надеюсь.

Я посмотрел на нее:

— Пока все. На сегодня вы свободны. Но прошу в ближайшие дни никуда из поселка не отлучаться. Договорились, Станислава Федоровна?

Она молча кивнула и вышла из кабинета.

И как раз в этот момент в открытое окно послышался звук двигателей: во двор въезжали машины. Я подошел к подоконнику и посмотрел вниз. Ребята деловито выгружали из джипов и вели в здание целый взвод любителей ночных посиделок. Не могу сказать, что огневая молодежь очень радовалась внезапной экскурсии к нам в контору — шум и возмущенные вопли пьяных малолеток наверняка уже перебудили жителей всех окрестных домов.

— Пойдем, сынок, успокоим их, — сказал я Михайлишину и пошел из кабинета. — А потом съездим еще разок на участок к Шаповаловым. Пошукаем у них в саду. И вообще. Может, ты чего и пропустил в горячке.

Тот попытался что-то сказать. Но я уже заранее знал — что. И опередил его:

— Не морщись, не морщись — такое с каждым может случиться. Кстати, если его жена пришла в себя, то надо ее непременно допросить. По горячим следам.

Михайлишин упрямо мотнул головой:

— Но по моему мнению, она еще…

— Можешь засунуть свое мнение себе в задницу, старлей! — оборвал я его, открывая дверь. — Второй покойник на твоей земле, сынок. Рыть! Рыть надо. Как экскаватором! Ох, чую, полетят у нас головы! Как пить дать полетят!

Я вышел в коридор и увидел славную семейку Бутурлиных, обступившую несчастное чадо.

Михайлишин догнал меня и протянул забытую в кабинете кепку:

— Вы оставили…

— Она мне без головы не понадобится, — буркнул я, но кепку, конечно, взял.

К чертовой матери!

Меня всю просто трясло. И из-за кошмарных событий сегодняшней ночи, и из-за невероятной злобы на мерзкого тупоголового мента. Это меня-то он решил за решетку упечь, дубина деревенская?! Он что — меня, Станиславу Бутурлину, запугать надумал? Может быть, еще и подписку о невыезде хочет взять? Или в его воспаленном микромозгу родилось бредовое предположение, что это я убила бедного дядю Игоря? Ведь судя по всему я была последним человеком, который видел его живым. А что, с этого ментовского придурка вполне станется такое придумать! Я еще вчера днем, когда этот неряшливо одетый пень заявился к деду, все про него поняла. Тупой, невежественный и самонадеянный служака. Ну просто какой-то городовой: «Держать и не пущать!» И этому болвану доверено поймать убийцу? Да он дальше своего носа ничего не видит, какой там убийца! Ему надо не выеживаться, не заниматься самодеятельностью и не хватать ни в чем не повинных граждан, а вызвать из Москвы настоящих профессионалов, коль у самого мозгов в башке не хватает. А Антон? Он ведь даже рта не раскрыл, чтобы меня защитить! Тоже мне, ухажер: все они только на словах храбрые. При начальстве мигом поджал хвост да в кусты. Как последний трус.

Все эти мысли буквально в мгновение ока пронеслись у меня в голове, когда я, злая как собака, выкатилась из кабинета этого ублюдка в пропахший сапожным кремом и дешевым одеколоном коридор. Навстречу поднялись папа и дед, а мама тут же бросилась ко мне, обняла, запричитала, как будто я чудом вернулась с того света, а не с тривиального допроса.

Не мешкая, мы все четверо пошли прочь от кабинета этого тупого мента. При этом я одновременно рассказывала про этот жуткий допрос, возмущалась и отвечала на вопросы моей перепуганной родни. Но тут, уже спускаясь по лестнице, я увидела замечательное зрелище, которое отчасти подняло мне настроение, — значит, не одна я пострадала в эту ночь.

В большую, насквозь прокуренную комнату внизу, там, где за стеклянной загородкой рядом с зарешеченной дверью в каталажку восседал дежурный, невозмутимый, словно Будда, в сопровождении милиционеров-автоматчиков вваливались с рюкзаками в руках все мои московские гости. Включая бедного (и бледного) Андрюшу, который лыка не вязал. Вид у всех у них был весьма и весьма растерзанный — такое впечатление, что их только что выдернули из спальных мешков.

Что, наверное, соответствовало действительности.

Ребята размахивали руками и, перебивая друг друга, что-то возмущенно говорили милиционерам. Больше всех, естественно, старалась моя милая подружка: Алена так и напрыгивала на здоровяков-милиционеров, словно храбрая маленькая собачка на стадо невозмутимых зубробизонов. Шум поднялся просто невероятный. А посреди всего этого бедлама невозмутимо, уперев руки в бока, пеньком стоял мой болван-городовой, который, пока мы четверо шли по коридору, спустился, видимо, по другой лестнице, обогнал нас и был уже тут как тут. В шаге за ним стоял Антон Михайлишин.

— Боже мой, что я вижу? — раздался у меня за спиной изумленный мамин голос. — Ведь это же Аленушка Маканина!.. Стасенька, это она?

— Да, — вынуждена была признать я.

— Что она здесь делает?! Нет, вы только посмотрите! И Мишенька здесь, и Любаша, и Ваня… Это же твои ребята!.. Что происходит, Стасечка? — воскликнула мама, делая шаг вперед и разворачивая меня к себе.

Ну, что — ничего не попишешь.

Видимо, фортуна от меня отвернулась окончательно и пришло время выложить родителям всю неприглядную правду. Я взяла маму за руку и натянула на лицо умильно-виноватую гримаску. Это выражение, я знала прекрасно, на нее практически безотказно действует.

— Мамуля, прости. Я тебе не хотела говорить, не хотела, чтобы ты беспокоилась, — сказала я, горестно вздохнув. — Но, честно говоря, ребята приехали ко мне еще вчера вечером и сразу же…

Но мое покаянное признание не состоялось.

Потому что стены алпатовского узилища потряс восторженный вопль Алены: она наконец-то обнаружила мое присутствие и тут же бросилась ко мне. Я повернулась к Алене, стремглав взлетевшей по ступеням лестницы.

— Стасюня, они и тебя замели?! — заорала она, хватая меня за руки. — Что тут происходит? Это же чистой воды произвол, насилие над личностью и нарушение всех прав человека! Да здесь просто гестапо какое-то, фашистский застенок и филиал Освенцима!..

Судя по этим высокопарным словесам и тому, что Алена даже малейшего внимания не обратила на присутствие моих стариков, на озере она за время моего отсутствия явно не раз приложилась к бутылочке «Алазанской долины». И, наверное, к Андрюше тоже. Поэтому сейчас она могла фокусировать зрение только на мне одной.

— Да, я требую адвоката, — продолжала разоряться Алена. — Немедленно! В соответствии со своими конституционными правами! Я их научу закон уважать! Да я всю их эту сраную деревню в порошок сотру вместе со всеми погаными ментами! Да я во все газеты напишу, что эти педики тут вытворяют!..

— Может быть, ты с нами все же поздороваешься, Лена? — Сухо вымолвила мама, прерывая нескончаемый поток Алениного красноречия.

Меня всегда потрясал и продолжает потрясать Аленин талант к лицедейству. Ей надо было во ВГИК поступать на актерский, а не к нам на филологический. Недюжинный талант зарывает в землю девушка — я бы на ее месте резко поменяла профессию.

На счет раз из разъяренной мегеры Алена превратилась в маленькую невинную девочку, которую ни за что ни про что обидели злые дядьки. В какой-то момент мне показалось даже, что у нее за спиной выросли крохотные белые крылышки.

— Ой, здравствуйте, Елена Георгиевна! — залепетала Алена. — Простите, что я всех вас сразу не заметила. Но я так возмущена этим милицейским беспределом — поневоле голову потеряешь! Представляете, мы мирно спим у себя в палатках, как вдруг из темноты с криками вылетают эти вооруженные до зубов рэмбо и разве что не начинают палить в нас из своих автоматов! Как будто мы — беглые преступники! Каторжники!.. А потом безо всяких объяснений хватают нас, арестовывают и везут сюда. Просто ужас какой-то!..