— Много лет назад вас ввел в число придворных Кромвель, граф Эссекс, — сказал Генрих, даже не найдя нужным поинтересоваться успехами Елизаветы, хотя девочка накануне недолго пробыла с ним и пришла в восторг от того, что он хотя бы на несколько минут уделил ей внимание.

«Всеблагой Боже, — подумала я, — он сейчас прогонит меня с должности. Кромвель падет и потянет за собой меня».

Я усилием воли взяла себя в руки и справилась с голосом.

— Все верно, ваше величество. Не могу не признать, что на мастера Кромвеля, как его тогда называли, произвели впечатление мое упорство в учебе и горячее желание служить вашему величеству, что я и делала целеустремленно в продолжение многих лет, гордясь вашим доверием.

— Ага. Ну да, — отвечал король, пощипывая бороду цвета соли с перцем и разглядывая меня прищуренными глазами. — Во всяком случае, девочка к вам привязана. Мне кажется, что вы научили ее всему необходимому, кроме вышивания, которое должно быть любимым занятием всякой женщины.

— Все верно, ваше величество. Зато она прекрасно ездит верхом, хотя и не умеет держаться в седле так, как вы.

Он ограничился кивком. Я вспомнила, что ни один комплимент не действует на этого человека, который привык к тому, что все превозносят его до небес.

— Мистрис Кэт, — сказал король. — Елизавета называет вас Кэт.

— Да, ваше величество.

— Она сказала, что вы зовете ее ласковым именем — любушка.

— Елизавета очень милая девочка, и ваше величество вправе гордиться ее ученостью и красотой.

— Это правда. У малышки очень острый, деятельный ум. А волосы темно-красные, как у моей сестры — ее называли Розой Тюдоров. Ладно, к делу.

Кромвелевская песня, подумалось мне: «к делу». Всегда только о деле. Мне было трудно дышать. Что же ждет человека, который на некоторое время стал вторым Уолси, а своей властью в государстве не уступал самому королю? И что будет со мной, если сидящий в кресле мужчина отошлет меня прочь от своей дочери? А что, если Генрих проведал о том, что много лет назад я поддерживала его упрямую дочь Марию? А что, если, — что еще хуже, — Том Сеймур, мнение которого король ценил теперь высоко, ибо тот приходился дядей наследнику престола, солгал ему о моем поведении?

— Я хочу, чтобы рядом с этим ребенком постоянно находился солидный, здравомыслящий, серьезный человек, — сказал король, постукивая по резному подлокотнику кресла унизанными перстнями пальцами. Они налились и стали толстыми, как сосиски. — Я знаю, что вы воспитывались в деревне, привержены новому учению и реформированной церкви.

— Это так, ваше величество.

— И репутация у вас незапятнанная.

Слава Богу, ни Том Сеймур, ни Кромвель не попытались его в этом разубедить. Или король играет со мной, как кошка с мышкой?

— Да, государь, хотя долго жить при дворе — значит навлекать на себя сплетни, и некоторые из них бывают весьма губительными для репутации.

— Это справедливо. Но вот что я хочу сказать, мистрис, слушайте меня внимательно. Елизавета нуждается в постоянном присмотре, поскольку в жилах ее течет кровь развратницы-матери. Нельзя допускать, чтобы она стала ветреной, капризной, а со временем и кокетливой. Следует так направлять ее, чтобы примером ей служило мое царствование и чтобы она ни в коем случае не расспрашивала о своей матери, не воображала ее себе романтической героиней. В отличие от Анны Болейн, ее кузина Екатерина Говард — воплощенная добродетель. Мать Елизаветы не могла подать дочери хороший пример, и ей просто необходимо об этом напоминать.

Во мне разгорался гнев, а перстень, казалось, обжигал палец. Но если я попытаюсь хоть в чем-то перечить Генриху, то неизбежно потеряю Елизавету, а вместе с тем и возможность помочь ей занять в свое время место поближе к трону ее брата.

— Я вполне понимаю то, что вы говорите, ваше величество, — выдавила я из себя, а потом в буквальном смысле прикусила язык, чтобы не добавить: «…но думаю, что вы глубоко заблуждаетесь».

— Вот и хорошо. Мне нравятся разумные женщины. Значит, договорились.

Уж не знаю почему, но у меня вопреки воле зародилась мысль, которую очень хотелось высказать, и я молилась лишь о том, чтобы она не навлекла ни на кого беды.

— Ваше величество, я надеялась, что смогу обратиться к вам с просьбой. Она касается обучения леди Елизаветы верховой езде. Я вполне способна научить ее вышивать и даю слово, что скоро вы будете держать в руках доказательство ее умения. Но ей пошло бы на пользу, если бы кто-то учил ее ездить верхом, чтобы развить врожденный талант, который она унаследовала от вас.

— Хм, да, пожалуй, я смогу выделить человека для этого. Или же у вас есть на примете кто-нибудь в деревне?

«Ха-ха, Кромвель, — злорадно подумала я, — твоя хваленая власть над королем ускользает из твоих рук. Он спрашивает у меня совета».

— Право, не знаю, ваше величество. Такое решение лучше принять вам самому, — ответила я, решив достичь своей цели благодаря женским уловкам, а не высказываться прямо, хотя именно этого мне хотелось больше всего. Слова полились потоком. — Но вот что мне известно: я видела только одного человека, который сидит в седле так же ловко, как и ваше величество. Это Джон Эшли — он, как мне говорили, служит при дворе у вашего шталмейстера.

И тут я снова испугалась. А что, если у Джона за время моего отсутствия проснулось честолюбие и он больше не мечтает бежать от насыщенного ядовитыми парами двора? Что, если он станет проклинать меня за это назначение в сельскую глушь, на службу к дочери скомпрометированной Анны Болейн? Да нет, Джон всей душой предан узам родства с Болейнами. И я, поступая таким образом, наверняка смогу отплатить ему за доброе отношение ко мне. Я лишь молилась, чтобы он не оказался привязан к какой-нибудь другой женщине. Как неудержимо мне хотелось повидать его!

— Я без проволочек дам распоряжения на этот счет, а от вашей любушки буду ждать красивой вышивки, — сказал король и мановением руки отпустил меня.

Я поблагодарила его, сделала реверанс и попятилась на несколько шагов, прежде чем повернуться лицом к двери. Любовь к моей царственной подопечной (и, увы, страх за собственное благополучие) помогли мне не выразить ни на лице, ни в голосе той неприязни, какую я испытывала к этому человеку. Но только теперь я поняла, как трудно дались Анне Болейн те слова, сказанные на эшафоте, когда она восхваляла жестокого и грубого короля, который погубил ее и был способен погубить любого из нас, даже мою Елизавету.

В тот вечер, когда уснула Елизавета, а подле ее ложа — и служанка на низенькой кровати, я вышла в коридор Гринвичского дворца. Я сразу же насторожилась: там было безлюдно и почти темно. С тех пор как Том набросился на меня, когда я в одиночестве бродила по переходам Вестминстерского дворца, такие обстоятельства всегда заставляли меня быть предельно осторожной. Однако моя комната находилась совсем рядом, и я поспешила туда; слышны были только мои шаги да шелест юбок. И вдруг…

— Кэт! Кэт!

Я уже почти отодвинула засов на двери, но тут узнала этот голос. Рука на засове нерешительно дрогнула.

— Джон?

Он появился на площадке черной лестницы, которой обыкновенно пользовались слуги, и поманил меня рукой. Я быстренько припомнила все, что мысленно повторяла весь день после аудиенции у короля. Если Джон будет рад новому назначению, я буду держаться скромно, а если он не знает, что это я назвала королю его имя, то я и не стану упоминать, как это вышло. Если же он будет огорчен, я извинюсь, буду умолять его о прощении. А если…

Я подошла ближе, к неосвещенному месту между стеной и верхней балюстрадой, и тут Джон заключил меня в объятия и поцеловал.

Все заготовленные слова, все мысли тут же улетучились без следа. Джон привлек меня к своей груди, мои нежные бедра прижимались к его сильным, будто высеченным из камня, ногам. Гульфик на его штанах вдавливался в мои юбки. Очень скоро голова у меня так закружилась, что мне показалось, будто мы с ним вдвоем сейчас покатимся по лестнице. Мы целовались снова и снова, пока не начали задыхаться и не стали одновременно ловить ртом воздух.