Мы с Мэдж Шелтон ехали на церемониальной колеснице, которой правил дворянин из свиты его величества. Мы страшно гордились новыми платьями из красного, расшитого золотом бархата, который нам отпустили на казенный счет по мерке. А что самое замечательное — впереди я видела не только богато разукрашенный паланкин королевы, но и широкую спину Джона Эшли, который покачивался в седле своего горделиво выступающего скакуна.
То был день триумфа Анны Болейн, но я считала, что и моего тоже. С недавних пор мне уже не нужно было выполнять поручения Кромвеля, но я осталась среди фрейлин королевы и извлекала из этого все возможные выгоды, причитающиеся мне по положению. Мне удалось избежать жизни с мачехой, которую я терпеть не могла, я получила — благодаря Кромвелю — приличное образование, которое стремилась пополнить, как только представлялась такая возможность. С позволения королевы я занималась с теми придворными дамами, которые не очень хорошо умели читать и писать. Анна была горячей сторонницей женского образования, включавшего в себя знакомство с основами вероучения. Я читала Библию самостоятельно, не ожидая, когда мне ее истолкуют священники. Королева стала одной из первых пропагандировать Библию Тиндейла, написанную по-английски, а не на латыни. Я удостоилась чести обсуждать богословские вопросы с королевой и даже с архиепископом Кранмером[37], духовным наставником Анны. Он с радостью воспринял новое учение, которое католики пренебрежительно именовали лютеранством.
Анна Болейн, несмотря на беременность, нарядилась в тот день в парчовое платье. Драгоценности сверкали и переливались на солнце. Вся кавалькада извивалась по узеньким улочкам, которые по случаю торжества посыпали свежим гравием. Повсюду вокруг нас и над нами лондонцы высовывались из окон, громко выкрикивая приветствия, а кое-кто и насмешки.
Иногда до нас доносились и возгласы «Боже, храни королеву Екатерину!», а временами — глухой ропот. Но не раз нам приходилось останавливаться, чтобы Анна могла полюбоваться вывешенными там и сям картинами в ее честь или же небольшими сценками-пантомимами. Один раз мы видели даже целое представление, которое было устроено на пожертвования рыночных торговцев. Декорациями служили многочисленные изображения античных богов и богинь, нарисованные по эскизам Ганса Гольбейна[38], портреты которого входили в моду среди придворных.
Но и сквозь звуки музыки, написанной в честь королевы, я слышала выкрики откуда-то из дальних рядов: «Королевская подстилка! Наложница!» А один раз даже отчетливо раздалось: «Шлюха!» Джон Эшли и еще несколько джентльменов подскочили к толпе и оттеснили нахалов, чтобы их выкрики не оскорбляли слух королевы.
Не раз и не два я замечала, как люди хохочут. Поначалу я решила, что они осмеливаются насмехаться над Анной. Хотя ее живот был заметен, он не так уж сильно выпирал под складками парадных одежд. Но вскоре я увидела, как в толпе показывают пальцами на сплетенные инициалы Генриха и Анны, начертанные краской на ее паланкине, на флажках, даже на нашей колеснице: «ГА. ГА. ГА».
На пиру в честь Анны, проходившем в старинном Вестминстерском зале, король распорядился оказать его избраннице наивысшие почести. Так было и нынче утром на церемонии коронации в аббатстве. Анну Болейн короновали (в отличие от королевы Екатерины) на троне святого Эдуарда, который до сего дня предназначался лишь для монархов-мужчин. Да и не возлагали на голову первой супруги короля Генрика корону святого Эдуарда — ею короновали властителей державы, а не их жен. Хорошо хоть эта часть торжеств прошла более благопристойно, нежели шествие, потому что никто из допущенных в стены аббатства не осмелился бросать косые взгляды на королеву. Теперь же, на пиру, Анна была щедро осыпана новыми почестями.
Ни единой живой душе не было позволено приближаться к королеве, кроме слуг, подносивших блюда и напитки. Король, как знали все, наблюдает за происходящим из боковой комнаты — сегодня царила одна Анна, и она одна была хозяйкой на пиру. Она восседала на мраморном троне своего супруга, а расшитый балдахин с золотыми кистями нависал над ее головой, словно вторая корона. За столом с ней был еще архиепископ Кранмер, но сидел он на почтительном расстоянии. Рядом с королевой стояли две графини, а две фрейлины (хорошо, что не выбрали меня) сидели на корточках под ее столом, согласно старинному обычаю. Время от времени Анна посылала их с какими-то поручениями или сплевывала в полотняные салфетки, которые они держали наготове, ту еду, что приходилась ей не по вкусу. Происходило это все на возвышении, к которому вели двенадцать ступеней, еще и отгороженному от нас, простых смертных, барьером.
Я была всем вполне довольна. Было много еды превосходного качества, а заморские вина — по такому случаю не разбавленные и не подслащенные — лились рекой. Ни пива, ни эля не было. Более того — не поворачивая головы, я видела за другими столами и Тома Сеймура, и Джона Эшли. Их вид согревал меня еще больше, чем мальвазия и рейнское, которыми я поочередно наполняла свой венецианский хрустальный кубок. Том сидел рядом с сэром Фрэнсисом и леди Элизабет Брайан. Джон был подальше, рядом со шталмейстером Уильямом Коффином. Старший брат Тома Эдуард, которого он не любил и которому не доверял (хотя и никогда не рассказывал, за что именно), сидел ближе к возвышению — возможно, потому, что в то время он служил у архиепископа Кранмера. Министр Кромвель, кивнувший мне мимоходом, появлялся повсюду, а за ним тянулись хвостом то ли секретари, то ли какие-то лакеи.
Вскоре я уже потеряла счет всевозможным лакомствам, которые постоянно подавали и которые так хорошо сочетались с превосходным вином. И как это я раньше не замечала, что вино гораздо вкуснее, если пить его не из оловянных чаш, а из стеклянных кубков? Как всегда, на королевских обедах предусматривалось три перемены блюд: сперва холодные закуски, потом — жаркое, а на третье — сладкое. Правда, такого изобилия и разнообразия блюд мы еще никогда не видели. Этот парад кушаний, подаваемых в глубоких серебряных тарелках или на серебряных же подносах, способен был вызвать головокружение.
В числе холодных закусок были артишоки, капуста с огурцами, заливные окуни, сливки с миндалем, колчестерские устрицы, пироги с сыром и многое другое. Горячими подавали лебедей, каплунов, печеную оленину, дельфинов в горчичном соусе, нашпигованных салом фазанов и павлинов, держащих в клювах тонкие свечи. Наконец подали десерт, то есть сладкие блюда, и как чудесно было запивать их вином! Я старалась не слишком набивать живот — на тот случай, если позднее в Уайтхолле будут еще и танцы (а я очень надеялась, что Джон Эшли умеет танцевать), но все же попробовала несколько блюд из предложенного: миндальный торт, пирог с фруктовым желе, заварной крем с корицей, запеканку, пирожки со смородиной и с айвой, а еще — великолепные апельсины (из них удалили сердцевину, нарезали на мелкие кусочки и снова поместили в кожуру, смешав с вином и сахаром). Ну, и мое любимое лакомство, которому я воздала должное, — привезенные из-за границы груши, припудренные корицей и сушеной скорлупой мускатных орехов и окрашенные в синий цвет с помощью тутовых ягод.
Нечего и говорить, что все присутствующие щеголяли самыми изысканными манерами. Оттопырив мизинец, мы брали кушанья только левой рукой, а в правой держали принесенные с собой ножи и ложки. Вдоль столов (каждый длиной в шесть шагов), покрытых белыми скатертями, расхаживали слуги, подававшие нам чистые салфетки или же чаши с розовой водой для ополаскивания рук перед новым блюдом и забиравшие пустые тарелки. Соль из огромных позолоченных солонок надлежало брать кончиком чистого ножа и класть на свою тарелку. Я как раз вытирала свой нож кусочком пшеничного хлеба, собираясь положить его назад в карман, когда за моим плечом неожиданно возник Джон Эшли. Я так вздрогнула от неожиданности, что чуть не порезалась.
