Можно полагать, что в определенной степени настроения сына передались отцу — Сталин-актер отыграл свою роль успешно.

В первой же продолжительной беседе Рузвельт попытался найти такую главную тему, которая зафиксировала бы определенную общность интересов обеих стран, даже вопреки позиции третьего участника переговоров. Он заговорил о том, что европейские нации после войны потеряют мандат владычества над колониальной периферией мира, обратив, в частности, внимание на необходимость вывести Индокитай из-под господства Франции и провести глубокие реформы в Индии. По поводу последних он даже высказался — разумеется, лицемерно — за введение чего-то «вроде советской системы».

Сталин, видимо распознав неискренность собеседника, резонно возразил, что это означало бы революцию. Согласно оценке госсекретаря Халла, которого Рузвельт не взял с собой на Тегеранскую конференцию, «президент надеялся, что благодаря личной встрече со Сталиным он сможет решить все проблемы, которые существовали между Россией, с одной стороны, и, по сути дела, всеми остальными объединенными нациями, с другой»^{638}.

Официальные заседания проходили в обширном зале советского посольства под председательством Рузвельта, а параллельно с ними участники конференции встречались попарно.

Через много лет, когда уже был раскритикован культ личности Сталина, а психологи-политологи из ЦК КПСС и КГБ стали готовить общественное мнение к реабилитации «вождя и учителя», скорее всего из недр этих малопочтенных организаций был выплеснут в народ анекдот, который, наряду с другими, должен был убедить население СССР в мудрости, остроумии, да и величии Сталина. Якобы перед первым заседанием в Тегеране Черчилль по договоренности с Рузвельтом в присутствии Сталина произнес: «Мне сегодня приснился удивительный сон, что я стал властелином мира». Рузвельт тотчас прореагировал: «Мне тоже приснился поразительный сон, что я стал властелином вселенной». После паузы Сталин сказал: «И мне, господа, приснился сон: я не утвердил ни вас, мистер президент, ни вас, мистер премьер-министр».

Поэт Ю. Кузнецов в 1978 году даже посвятил этому «эпизоду» стихотворение, завершавшееся словами:

Этот анекдот, выдаваемый сталинистами, в числе других фикций, за достоверный факт, гуляет и в наши дни. Престарелый В. М. Молотов, которому писатель Ф. Чуев рассказал эту байку[37], был очень доволен: «Подобные разговоры с подковырками имели место на конференциях “Большой тройки”, и Сталин действительно всегда находил выход из, казалось, безвыходного положения»^{639}.

Если же возвратиться к тому, что происходило в действительности, то необходимо подчеркнуть, что конференция протекала в атмосфере сотрудничества и в то же время острых дипломатических схваток, причем медиатором, как правило, выступал Рузвельт. На первом заседании он дал обзор военных действий на фронтах, а затем проинформировал советского союзника о решении США и Великобритании осуществить высадку своих частей в Северной Франции не позже мая 1944 года и даже о присвоении операции кодового наименования «Оверлорд».

Сталин поинтересовался, кто будет командовать высадкой во Франции, и, узнав, что командующий еще не назначен, сделал скептическую ремарку по поводу успеха операции, которую Рузвельт и Черчилль предпочли пропустить мимо ушей. Советский лидер, в свою очередь, заявил, что его страна присоединится к войне против Японии по окончании военных действий в Европе.

Хотя Черчилль в Тегеране несколько раз возвращался к возможности «балканского варианта», Сталину удалось усыпить опасения союзников заявлениями, что он не собирается овладевать Европой, поскольку у русских много дел у себя дома. Так «балканский вариант» по существу дела был отброшен навсегда, хотя Черчилль еще не раз напоминал о его плодотворности. Это дало возможность именно советским вооруженным силам овладеть Румынией, Болгарией, Венгрией, Чехословакией, Югославией и обеспечить в них, а также в Албании создание сателлитных режимов. В том, что в Восточной Европе почти на полстолетия у власти были поставлены коммунистические правительства, немалая доля ответственности американского президента.

Практичный Рузвельт, в отличие от Черчилля, не мыслил перспективно, на много лет вперед. Ему было важно как можно скорее и при относительно небольшом расходовании живой силы и материальных средств получить результат — полный разгром агрессоров и их безоговорочную капитуляцию. Можно ли его за это упрекать? Думается, что в данном случае цена победы была большой, но оправданной. Хотя, надо сказать, по сей день многие политические наблюдатели и некоторые профессиональные историки полагают, что Рузвельт в угоду Сталину предал интересы народов Восточной Европы. Я считаю, что они судят президента США неоправданно строго.

Именно Рузвельт поднял в Тегеране вопрос о создании международной организации безопасности и развития. По его мнению, в нее могли бы войти до сорока государств (разумеется, исключая страны агрессивного блока) во главе с неким руководящим органом, в котором ведущую роль играли бы США, Великобритания, СССР и Китай. Президент, таким образом, проводил свою идею «четырех полицейских». Несмотря на демагогические сомнения Сталина по поводу того, что появление четырех гегемонов может не понравиться остальному миру, и более трезвое его суждение относительно слабости и децентрализации Китая, в принципе идея международной организации была одобрена.

Немалое место на Тегеранской конференции занял вопрос о послевоенной Германии. Рузвельт стоял на наиболее жесткой позиции. Еще до конференции он высказал Объединенному комитету начальников штабов свое мнение о необходимости расчленения Германии на три государства — южное, северо-западное и северо-восточное. Теперь же он поставил вопрос о целесообразности создания на месте Германии пяти новых государств и в дополнение к ним своего рода «вольных зон» под международным контролем. Черчилль был не так радикален — он предлагал отделить от Германии юго-западные земли, объединив их с дунайскими государствами в конфедерацию. Скорее всего уже задумывавшийся над планами подчинения дунайских стран своей воле, Сталин тотчас выступил против проекта Черчилля, а Рузвельт его поддержал, заявив, что Германия была менее опасной для цивилизации, когда состояла из 107 провинций. Откуда президент взял эту цифру, неясно, но в условиях, когда союзники начинали громить силы агрессивного блока, она звучала весьма убедительно. Однако было сочтено целесообразным не предрешать судьбу Германии, а передать обсуждение вопроса в недавно созданный орган — Европейскую совещательную комиссию.

В большей мере интересовал Рузвельта, нежели Черчилля, но особенно остро стоял для Сталина польский вопрос. О расправе с поляками в Катынском лесу западные лидеры благоразумно молчали. Речь шла о том, что в наибольшей степени волновало поляков — и находившихся в эмиграции, и натурализовавшихся в США: о границах Польши.

Для обсуждения этой проблемы Рузвельт пригласил Сталина на двустороннюю встречу 1 декабря. Президент был очень осторожен — открыто не осуждал присоединение к СССР восточной части Польши, однако дал понять, что поляки должны получить территориальную компенсацию. Именно в этой связи возник вопрос о передвижении польской границы на запад, вплоть до реки Одер. Для Сталина это было наилучшим решением, тем более что по его замыслу созданный на территории СССР Польский комитет национального освобождения (ПКНО), руководимый коммунистами, рассматривался им как основа будущего польского правительства. С лондонским эмигрантским правительством дипломатические отношения были разорваны после раскрытия катынского преступления, и советскому диктатору теперь было выгодно его попросту игнорировать.