К польскому вопросу участники конференции возвратились уже втроем в ее последний день, причем была достигнута договоренность о перенесении границы между СССР и Польшей на запад (примерно к так называемой линии Керзона[38], что в основном соответствовало этническому принципу) и о перемещении западной польской границы на реки Одер и Нейсе. Сталин и Рузвельт были настолько уверены в своих силах, в мощи своих держав, что даже не задумывались о том, что по поводу польских границ следовало бы поговорить с самими поляками. Страна перекраивалась волей лидеров великих держав, и в этом вопросе Рузвельт явно шел на поводу у Сталина.
Черчилль понимал, что важные вопросы решаются в Тегеране за его спиной. Он говорил сопровождавшему его заместителю министра иностранных дел Великобритании Александру Кадогану: «Я сидел между большим русским медведем с вытянутой вперед лапой, с одной стороны, и огромным американским буйволом, с другой. Между ними двумя сидел несчастный маленький английский ослик, который был единственным, кто знал правильный путь»{640}. Сэр Уинстон, с одной стороны, разумеется, искусственно принижал себя — он отнюдь не считал свою личность столь уж незначительной. С другой стороны, он был твердо убежден в своей правоте и полагал, что ближайший союзник — американский президент — ступил на неверный путь сделки с советским диктатором.
Тем не менее своего рода пиком выражения благожелательного сотрудничества стало празднование 69-летия Черчилля 30 ноября. Виновник торжества не скупился на красноречивые признания — всячески хвалил Рузвельта и несколько умереннее Сталина, что, видимо, последнему не понравилось. Ощутив это, Рузвельт произнес: «В то время как мы здесь празднуем день рождения британского премьер-министра, Красная армия продолжает теснить нацистские полчища. За успехи советского оружия!» В свою очередь, с тостом поднялся Сталин: «Я хочу сказать вам, что, с русской точки зрения, президент и народ Соединенных Штатов сделали для победы в этой войне. Самое главное в этой войне — машины. Соединенные Штаты показали, что они в состоянии создавать от восьми до десяти тысяч самолетов в месяц. Россия же может производить не более трех тысяч самолетов в месяц. Англия производит от трех до трех с половиной тысяч… Именно поэтому Соединенные Штаты можно назвать страной машин. Не имея этих машин через систему ленд-лиза, мы проиграли бы войну».
От этого признания советская пропаганда стала всячески открещиваться через несколько лет, когда началась холодная война. Пока же в тосте Сталина звучала не только благодарность за поставки по ленд-лизу, но также понимание, что «арсенал демократий» в данном случае работал на ту страну, где «абстрактная демократия» не признавалась, а восхвалялась «социалистическая демократия».
А. И. Уткин с полным основанием констатирует, что, когда Рузвельт вылетел из Тегерана, он был доволен. «Его план продвижения к искомому послевоенному миру реализуется. Он установил рабочие отношения с СССР, нащупал возможности компромисса по польскому вопросу, нашел в СССР понимание относительно будущей роли Китая, Западной Европы, проектов построения отличного от предвоенного мира. Обещание СССР выступить против Японии облегчало выполнение азиатских планов Америки. Дела шли желаемым образом»{641}.
Главным результатом Тегеранской конференции было решение об открытии второго фронта в Европе в мае 1944 года путем высадки англо-американских войск на севере Франции с вспомогательной операцией на юге этой страны. Сталин дал обязательство о вступлении СССР в войну против Японии не позднее чем через три месяца после окончания военных действий в Европе. В заключительной декларации руководителей трех держав торжественно заявлялось: «Наше наступление будет беспощадным и нарастающим. Закончив наше дружественное совещание, мы уверенно ждем того дня, когда все народы мира будут жить свободно, не подвергаясь действию тирании и в соответствии со всеми различными стремлениями и своей совестью. Мы прибыли сюда с надеждами и решимостью. Мы уезжаем отсюда действительно друзьями по духу и цели»{642}.
* * *
На обратном пути, в Каире, памятуя, вероятно, недовольство Сталина по поводу отсутствия руководства операцией «Оверлорд», Рузвельт принял одностороннее, без консультации с Черчиллем, решение о назначении верховным главнокомандующим экспедиционными силами генерала Дуайта Эйзенхауэра (1890—1969). Это был профессионал, в свое время окончивший престижную военную академию в Вест-Пойнте, участвовавший в Первой мировой войне, а затем занимавший различные армейские должности. В начале Второй мировой войны он служил в отделе военного и оперативного планирования штаба армии, с ноября 1942 года по октябрь 1943-го командовал силами союзников, высадившимися в Северной Африке, а затем в Италии. Эйзенхауэр станет прославленным руководителем операции союзников в Европе в 1944—1945 годах, а после войны — крупным политиком, 34-м президентом Соединенных Штатов (1953—1961).
Рузвельт вначале колебался в вопросе о командующем. Встретившись с Эйзенхауэром еще по дороге в Тегеран, он намекнул, что, возможно, им станет начальник штаба армии Маршалл, который вполне заслуживает чести находиться во главе армии вторжения, но тут же добавил, что его страшит отъезд Маршалла из Вашингтона{643}. Теперь же, информируя генерала об ответственном назначении, Рузвельт не преминул упомянуть, что Сталин «выразил особое удовлетворение в отношении его кандидатуры»{644}. Неизвестно, действительно ли президент говорил Сталину об Эйзенхауэре, но генералу должна была быть лестна высокая оценка его верховным главнокомандующим той армией, которая несла на себе основную тяжесть военных действий.
Рузвельт отлично понимал лицемерие своего партнера, советского диктатора, когда тот ничтоже сумняшеся подписывал в Тегеране документ о недопустимости тирании. Он никак не мог считать Сталина «другом по духу», но готов был подписать соглашение хоть с чертом, лишь бы он содействовал, а тем более вносил, жертвуя миллионами жизней своих сограждан, решающий вклад в разгром агрессоров. При этом американский президент, безусловно, чувствовал силу сталинской воли и отдавал должное его умению решительно направлять все людские и материальные ресурсы своей страны на решение определенных задач. В данном же случае эта задача была ясна — разгром нацистской Германии и ее союзников, являвшихся врагами как страны в целом, так и лично Сталина; это был один из немногих случаев, когда его намерения совпадали с устремлениями его подданных.
По всей видимости, Рузвельт с некоторой симпатией относился к Сталину еще и потому, что у них были общие черты — неуклонное стремление к высшей власти, хотя и в совершенно разных условиях.
Переводчик Сталина В. М. Бережков отмечал по собственным наблюдениям: «Сталин, конечно, не сомневался, что отношение президента к системе, которая его усилиями возобладала в Советском Союзе, крайне отрицательное. Для Рузвельта не могли быть тайной кровавые преступления, произвол, репрессии и аресты в сталинской империи — уничтожение крестьянских хозяйств, насильственная коллективизация, приведшая к страшному голоду и гибели миллионов, гонения на высококвалифицированных специалистов, ученых, писателей, объявленных “вредителями”, истребление талантливых военачальников. Страшные последствия сталинской политики породили на Западе крайне отрицательный образ Советского Союза. Как сложатся отношения с Рузвельтом? Не возникнет ли между ними непреодолимая стена? Смогут ли они преодолеть отчуждение? Эти вопросы не мог не задавать себе Сталин. Думаю, что и президент понимал, сколь важно в создавшейся тогда ситуации найти общий язык с кремлевским диктатором. И он сумел так подойти к Сталину, что этот подозрительный восточный деспот, кажется, поверил в готовность демократического сообщества принять его в свою среду. На первой же встрече с советским лидером Рузвельт попытался создать атмосферу доверительности. Не было никакой натянутости, настороженности, никаких неловких, длительных пауз. Сталин также решил пустить в ход свое обаяние — тут он был большой мастер. До войны наш вождь редко принимал зарубежных политиков и потому не мог иметь соответствующего опыта. Но он быстро наверстал упущенное, проявив свои способности уже при встрече с Риббентропом в августе 1939 года. После гитлеровского вторжения Сталин непосредственно участвовал в переговорах. Беседы с Гопкинсом, Гарриманом, Халлом, интенсивная переписка с Рузвельтом дали ему возможность пополнить представления об американцах и отработать особую манеру ведения дел с ними. Но всё же можно было заметить, что перед первой встречей с президентом Соединенных Штатов осенью 1943 года Сталин чувствовал себя не вполне уверенно»{645}.
