Это выступление он завершил несколько необычно. Сохраняя спокойный стиль изложения, не прибегая к ораторским приемам, президент всё же счел целесообразным обратиться к метафорам, звучавшим в задушевном разговоре довольно высокопарно: «Я верю, что мы наметили правильный курс. Отказаться сейчас от наших планов построить более сильную и стабильную Америку, в которой было бы больше взаимной терпимости, означало бы, выражаясь морским языком, упустить прилив и в результате, возможно, вообще не доплыть до порта назначения. Я предлагаю развернуть паруса и плыть вперед. Уверен, что вы связываете со мной свои надежды и я могу рассчитывать на вашу помощь. Чтобы достигнуть порта, нам нужно плыть, а не стоять на якоре, плыть, а не дрейфовать»{359}.
В связи с экономическим спадом 1937—1938 годов злобные нападки на Рузвельта вновь резко усилились. Когда ему рассказывали, что на вечеринках офицеры отказываются выпить за здоровье своего главнокомандующего, или приносили газетную вырезку, где утверждалось, что в Белом доме живет «Сталин, только гораздо хуже», он делал вид, что ему это безразлично. А на одной пресс-конференции Рузвельт со смехом раздал журналистам газетный материал с новыми сенсационными, «добытыми самым тайным образом» «неопровержимыми» данными о том, что его паралич — проявление венерической болезни.
На самом деле, однако, Рузвельт был человеком чувствительным, впечатлительным. Он сохранил непосредственность восприятия и на высшем посту. Раймонд Моли вспоминал, например, что, слыша клеветнические выпады, Рузвельт, сохраняя внешнее спокойствие, напрягал мышцы лица, чтобы не выдать обуревавших его чувств{360}.
На мировых просторах. Германия и СССР
Как известно, Франклин Рузвельт никогда не одобрял американского изоляционизма, со времени своей работы в качестве помощника военно-морского министра энергично выступал за присутствие США на всех мировых рубежах, за сотрудничество с Лигой Наций.
В первое время президентства его внимание было занято в основном внутренними делами, преодолением кризиса, «Новым курсом», а внешняя политика и мировые просторы оставались на периферии. Однако жизнь заставляла всё больше считаться с ними.
Это было тем более важно, что в 1930-е годы на мир надвигалась новая мировая война. Как раз 30 января 1933 года, когда Рузвельт был избран президентом, имперским канцлером Германии стал лидер Национал-социалистической рабочей партии Адольф Гитлер, который в течение следующих полутора лет установил тоталитарную систему, начал перевооружение Германии и быстрыми темпами двигал ее к войне за господство, по крайней мере в Европе.
Нуждаясь в достоверной информации о том, что происходило в Германии, и в надежном человеке, через которого он мог бы хоть как-то влиять на ее политику, Рузвельт в июне 1933 года направил туда послом профессора истории из Чикагского университета Уильяма Додда, решительно стоявшего на интернационалистских позициях. Новый посол получил право писать непосредственно президенту, минуя Госдепартамент.
Сообщения посла были отнюдь не радостными. Додд писал о начале подготовки Германии к войне, о преследовании евреев. Он давал довольно точные характеристики главарям нацистского рейха: Гитлер — «малообразованный, более романтичный, с полукриминальным прошлым»; Геббельс — «ксенофоб-полукоммунист, ненавидящий официальный коммунизм»; Геринг — «более аристократический и прусский военный герой». Выводы Додда были пессимистическими: Европа вряд ли сможет избежать германского господства{361}.
Особенно беспокоило Рузвельта появление в США последователей нацизма, в том числе в высших органах власти. Тот же Додд во время одного из приездов в США рассказал ему, что был потрясен, услышав на официальном приеме заявление сенатора Бёртона Уилера из Монтаны: «Скоро мы будем стрелять людей подобно тому, как это делает Гитлер». Президент не мог ничего предпринять в ответ. Он не исключал, что на предстоящих выборах появится «гитлероподобный» кандидат. Вот тогда можно будет дать ему энергичный политический бой!{362}
Пока же Рузвельт весьма осторожно реагировал как на выходки американских адептов Гитлера и их попытки раздуть антисемитскую кампанию, так и на стремление еврейских кругов привлечь президента на свою сторону путем попытки приписать ему происхождение из голландских евреев. В 1935 году, отвечая на вопрос издателя еврейской газеты в Детройте, Рузвельт уклонился от определения своих национальных корней, хотя и был убежден в том, что они чисто голландские. Он писал адресату: «В отдаленном туманном прошлом они (предки. — Г. Ч.) могли быть евреями, или католиками, или протестантами (обратим внимание на то, что речь шла не о национальной, а о конфессиональной принадлежности. — Г. Ч.), но для меня более интересно, были ли они хорошими гражданами, верящими в Бога. Я надеюсь, что они были именно таковыми»{363}.
Однако поток писем антисемитского содержания, поступавших в Белый дом, был несравненно больше. Администрацию обвиняли в том, что она «заражена еврейским духом». В одном из писем (его автором был некий Т. Сэмрези из Коннектикута), например, говорилось: «Гитлер, может быть, частично ошибается, но евреи — азиаты; их ментальность отличается от мышления западных людей, их моральный кодекс — до- и антихристианский; они — в основном паразитическая группа, и их “преследовали” во все века, потому что они этого заслуживали». Интересно, что в ответе этому жаждущему крови недоумку секретарь Рузвельта Хоув (президент не счет целесообразным марать руки, отвечая на этот грязный листок) не дал адресату достойной отповеди, а всего лишь выразил надежду, что его опасения окажутся неосновательными и США не грозит подобная опасность{364}. Если уж секретарь и друг Рузвельта (безусловно, по согласованию с ним) отделался таким пустопорожним ответом — значит, антисемитские настроения, стимулируемые гитлеровскими эскападами, были немалыми. Такую обстановку Рузвельту придется учитывать позже, когда встанет вопрос о приеме беженцев из Европы, которым грозила гибель от рук гитлеровцев.
Переписка с Доддом и беседы с ним во время приездов посла на родину укрепляли Рузвельта в убеждении, что нацистский «новый порядок» не только возвращает к варварству саму Германию, но и является серьезной мировой угрозой. «Я иногда чувствую, что положение в мире становится всё хуже, вместо того чтобы улучшаться», — писал он Додду 13 ноября 1933 года. 25 августа 1934-го в ответ на очередное донесение Додда
Рузвельт поделился с ним предчувствием: «Письмо подтверждает мои опасения, что события в Германии, а возможно, и в других европейских странах развиваются безусловно в неблагоприятном направлении и что в следующие полгода или год может произойти нечто непредсказуемое»{365}. В то же время Рузвельт пока не считал возможным «протянуть руку помощи» жертвам нацизма. Условия для этого, полагал он, не созрели, по крайней мере до предстоявших промежуточных выборов. Но аналогичную позицию правительство США продолжало занимать и в ближайшие годы, испытывая мощное влияние изоляционистов из самых разных социальных слоев — от рабочих и фермеров до представителей крупного бизнеса. Рузвельт вполне откровенно, причем подчеркнуто отстранение писал Додду в апреле 1936 года: «Я чувствую себя совершенно неспособным оказать какие-либо услуги делу укрепления мира ни сейчас, ни в будущем»{366}.
