… От Курска до Рыльска сто двадцать километров. Было, что послушать и на что посмотреть в пути.

Язык цветистый, певучий.

Нескончаемой вереницей тянутся вдоль шоссе села с солдатскими обелисками, хатами под соломенными крышами, расхристанными машинными дворами. Везде бросается в глаза нищета. Позже, когда буду мотаться в командировках по западным районам области, увижу деревни без электричества, избы с земляными полами.

Вот, оказывается, и у курского мужика в кармане «вошь на аркане да блоха на цепи». А рядом бурлит залитая неоном, нашпигованная машинами Москва, где бьют бубны в честь очередного прыжка в светлое будущее!

Помните 1961 год и XXII съезд? «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» За прожекты Россия заплатила раздетой, разоренной деревней.

Ехал, смотрел и вспоминал гостиничного старика: «Под корень свели крестьянство…»

…Рыльск встретил пылающим в полнеба закатом и плывущим колокольным звоном. Древний город был особенно хорош в часы осеннего очарования: чистый, яблочный.

А вокруг – безмолвники, молчальники: Никольский монастырь на высоких холмах, ампирные дворянские особняки и церкви, церкви…

Да, века оставили здесь свои следы, и надо было научиться их читать.

Первым учителем рыльской истории для меня стала моя теща Мария Николаевна Цапова, урожденная Золотарева. Она происходила из старинного купеческого рода средней руки и жила в собственном доме, бережно хранившем следы былого благополучия. В большой столовой бесстрастно отбивали время напольные часы, на стенах красовались потемневшие картины: осенний этюд Поленова и пейзаж неизвестного мариниста. В углу, у Нерукотворного Спаса, теплилась лампадка.

Маленькая, сухонькая, с живыми серо-зелеными глазами, она сохранила следы былой красоты и прекрасную память. С Богом у нее были личные отношения: она не выставляла напоказ своей веры, жила тихо и принимала жизнь такой, какой ее дал Господь. А ведь прошла все круги ада уходящего столетия: первую мировую войну, революцию, голод двадцать первого, коллективизацию, кровавый 1937 год и немецкую оккупацию. После трагической гибели мужа в сорок девятом приняла новый вызов судьбы и выстояла. Воспитала восьмерых детей: четыре сына и четыре дочери. Всех, за исключением старшего, Владимира, погибшего на фронте в сорок пятом, выучила, поставила на ноги.

Не помню, чтобы дети обращались к ней на «ты». Только на «вы». Негромко, но твердо она долго держала дом в своих руках. Чуть свет – на ногах. Печь топит, корову доит, завтрак готовит, и так весь день. Присядет перевести дух, но тут же встрепенется новой заботой, и глядишь – мелькает ее платок во дворе, в саду…

Обед – святое дело! Сядет, бывало, в старое дедовское кресло, осенит себя крестным знамением и начинает потчевать. Сама Бог весть как питалась (поклюет птичкой – и сыта), а уж для гостей все выставляла: хлебца горой, огненный борщ, духмяные пироги с капустой, грибами, моченые яблоки, соленые арбузы, розовое сало и обязательно – запыленная бутылка наливки из бесчисленных темных углов. За таким столом и чарка соколом. Все богатство – со своего подворья, с крохотного клочка земли, где гнула старую спину от зари до зари.

Речь живая, звонкая, как светлый ключ. Я всегда восхищался чистотой и образностью ее языка.

Приходит как-то с базара и, распуская концы шали, говорит:

– Царица небесная, сколько сегодня миру-то, миру…

Я не понимаю: причем здесь мир?

Смеется:

– По-вашему, по-уральски, – народа много, народа.

А что? Прекрасное русское слово. Помните: «На миру и смерть красна», «мирские сходки»? Много, очень много слов растеряли мы на дорогах былого, гоняясь за Западом!

О русских женщинах, подобных моей теще, в старину говорили: «На рогожке стоит, а с ковра говорит». Покоряясь судьбе, она никогда не теряла достоинства. Людей не судила, любила шутки, и даже о немцах, занимавших дом во время оккупации, отзывалась с юмором: «Сердитые были, пока за стол не сядут».

Рыльск чуден в любое время года.

Весна. Звонкая, ликующая, она под яснозвонные рулады соловьев царицей идет по холмам, бросая на древнюю землю зеленые брызги трав и яркие созвездия цветов, а на заре, утолив жажду росой, обдает вас холодком цветущих яблонь. Не случайно именно здесь, на курской земле, у Афанасия Фета вырвались ликующие строчки:

О лете же никто не сказал лучше Тютчева:

Не для украшения рыльской страницы припоминаний вспомнил о Фете и Тютчеве. До Рыльска, до Воронежа для меня оставалось непостижимой тайной появление блестящей плеяды гениев русской литературы на ограниченном пространстве: Москва – Тула – Брянск – Орел – Тамбов – Воронеж – Курск. И какие имена! Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Кольцов, Фет, Никитин, Тургенев, Лев Толстой, Достоевский, Куприн, Лесков, Бунин, Платонов… Не счесть цветов поэзии и музыки, дарованных миру курской землей!

Много лет подряд приезжая в древний город, любил я бродить по зеленым берегам Сейма, заросшим красноталом и бузиной, любил слушать предвечерье соловьев и созерцать вызолоченные закатом тихие плесы. И понял: если вы не сидели на спелой соломе под антоновкой, не смотрели на царственное шествие речных туманов в предвечернюю пору, не любовались через зеленую решетку листвы звездным небом, вы никогда не разгадаете тайны поэзии.

Да, можно иметь высочайшую культуру, писать толстые, умные книги о поэтике, но если в вас не заговорила громко кровь предков, вы останетесь блестящим, тонким, но холодным, как лед, пленником головного начала. Поэзия начинается с чувства, и постижение ее немыслимо без чувств.

То же самое – с историей. И здесь постижение начинается с голоса крови – с любви к родному пределу, к отчему наследию.

Незаметно, как бы невзначай, Мария Николаевна летним вечером (на парадном крылечке) или зимним часом (за чаем) припоминала и рассказывала о старом житье-бытье: о свадьбах и крестинах, о праздниках и ярмарках. Бесхитростные повествования сделали бы честь любому историку – так плотно они были населены живыми людьми. Для нее это мать и отец, сестры и братья, крестный и крестная, свекор и свекровка, деверь и золовка. Для меня же в ее родных и близких оживала другая, неведомая мне купеческая Россия.

Конечно, Мария Николаевна и не подозревала, какое смущение ума и какой стыд за свое невежество вызывали у меня ее путешествия в прошлое…

В Рыльске каждый камень дышит историей.

Двенадцатый век. Несчастливый поход Новгород-Северского князя на половцев. Строчки из Ипатьевской летописи:

«А в это время Игорь Святославич, внук Олегов, выступил из Новгорода месяца апреля в двадцать третий день, во вторник, позвав с собой брата Всеволода из Трубчевска и Святослава Ольговича, племянника своего, из Рыльска, и Владимира, сына своего, из Путивля. И у Ярослава попросил в помощь Ольстина Олексича, Прохорова внука, с ковуями Черниговскими. И так двинулись они медленно, на раскормленных конях».

Существует версия о рыльском князе Святославе Ольговиче как о вероятном авторе древнерусского художественного шедевра «Слово о полку Игореве».

Все перенесла рыльская земля: татаро-монгольскую ночь, литовские костры, коварство Речи Посполитой и княжеские распри. И лишь в 1522 году истерзанное чужими копытами рыльское удельное княжество стало под руку московского царя Василия Третьего.