Вот чем, замечу и я, объясняется легкое объединение людей на почве ненависти, отрицания.

Моя карьера в комсомоле быстро закончилась. Нутром почувствовал: ВЛКСМ расколот на два противоположных, потенциально враждебных лагеря – для рядовых членов и для аппарата, из недр которого пополнялись ряды партийной номенклатуры. Второй из этих лагерей уже давно выполнял функцию если не карательную, то явно охранительную, действуя при этом в полном соответствии с указаниями Комитета государственной безопасности.

На XI Пленуме ЦК ВЛКСМ в 1935 году в качестве первейшей задачи всей воспитательной работы комсомола выдвигалась необходимость высматривать и распознавать врага, а также бороться с ним методами экономического воздействия, организационно-политической изоляции и физического истребления. Рецепты, которые дал комсомолу в то время Сталин, в пору хрущевской оттепели были осуждены и подвергнуты жесточайшей критике – на словах. А на деле, как свидетельствуют факты, преследование инакомыслящих никогда не прекращалось.

И все же, все же с комсомолом связаны и многие мои светлые воспоминания. Я знавал немало ярких, неординарных комсомольских вожаков. Не уходят из памяти комсорг кузнечно-прессового цеха Уралвагонзавода Борис Мальцев, человек-легенда – первый секретарь Краснотуринского горкома ВЛКСМ Игорь Селянин. Из пластовских запомнились Галина Оськина, Борис Федоров, Геннадий Беспалов… Никто из них не попал на политический олимп: одни ушли в науку, другие вернулись на заводы, третьи сошли с круга.

Подлинную историю комсомола еще предстоит написать. Отождествлять целинников, первопроходцев сибирской глухомани, тысячи талантливых, честных людей с сусловскими и андроповскими подручными нельзя. Да, история комсомола драматична, окроплена кровью и слезами, но это наша история, которая таит в себе немало поучительного для дня сегодняшнего…

Первым секретарем горкома я проработал год. Время потерь: в декабре 1961 года похоронили первенца – дочку, в мае следующего года – маму. Единственное радостное событие – стал студентом заочного отделения философского факультета Московского университета.

В двадцать шесть лет решения принимаются мгновенно – это «старость ходит осторожно и подозрительно глядит». Когда после двух лет учебы в Москве у меня возникла возможность перевода на исторический факультет в Воронеже, я, не задумываясь, подал заявление об отчислении и начал новую страницу своей биографии – биографии историка, которая оказалась магистральной линией моей судьбы. Свершилось главное в моем тогдашнем понимании значительного: мы пробились в университетский город, рядом была Москва.

Да, мой путь в историю не типичен, не прям. А должен ли он быть прямым? У каждого своя судьба. Университет закончу, отметив тридцать первый день рождения – возраст защиты диссертаций молодыми да ранними.

Конечно, учиться надо в свое время, но по отношению к историкам эта аксиома в значительной степени условна, ибо прежде, чем разгребать пыль веков, надо побродить, потолкаться по свету и убедиться: человек – и земное божество, и, как говорил Ключевский, – «величайшая скотина в мире». Свет и тени человеческого бытия, их вечные переливы должны быть пропущены историком через призму сознания-сердца – лишь в этом случае он состоится как самобытный профессионал, как Мастер. И это важно, ибо нет для историка ничего тяжелее на свете, чем крест раба чужой идеи.

Итак, Воронеж. Здесь мы прожили почти пятнадцать лет.

Воронежские края – родина моей супруги Валентины. Здесь, в дивном древнерусском городе Рыльске, она родилась, здесь выросла в кругу большой и дружной семьи, и здесь же решилась моя судьба историка. Но обо всем по порядку.

В Рыльскя впервые наведался осенью 1962 года. Волновался страшно: какая она – моя новая родня? И еще: какая она – коренная Русь? Все мы вышли из ее полей и лесов. Сколько веков она жила вразнос, отправляя своих сыновей то добрым словом, то под конвоем в города и веси от Балтики до Тихого океана! Теперь мы все: уральцы, сибиряки, дальневосточники – россияне и «евразийцы». А исконная Россия, сердце русской культуры, сжалась среди наших гигантских просторов до маленького пятачка, о котором, едва сядешь на самолет, приходится восклицать подобно автору «Слова о полку Игореве»: «О, русская земля! Ты уже за шеломянем еси!» («О, русская земля! Ты уже за холмом!»).

До Рыльска добирался через Курск. Подлетая к Курску, вглядывался в необозримые ландшафты, раскинувшиеся внизу, и сердце сжимала боль: обезображенные топором, лысые берега рек, истерзанные оврагами и стройками поля…

На рыльский автобус я опоздал и решил переночевать в Курске, в гостинице «Москва», благо – оказалось свободное место.

Направляюсь в номер, открываю дверь и вижу «чудную» картину: за столом, уставленным дюжиной бутылок, восседает одноглазый старик с черной повязкой на лбу, а вокруг него бесами вьются мужики, распевая во всю ивановскую частушки. И дым коромыслом!

Увидев меня, хозяин застолья (так мне подумалось) протянул густым баритоном:

– Кто такой?

Я представился.

Одноглазый удовлетворенно хмыкнул и продолжал задавать вопросы:

– А ты трактор «фордзон» знаешь?

– Слышал, – я пожал плечами.

– А я, – он вытянул над бутылками руки, – вот этими трудовыми пахал на «американце»!

Тут вмешались «бесы»:

– Да не было никакого тракториста, как нет сейчас никакого писателя. Исписался!

Я ничего не понимал: «фордзон»… писатель…

А старик, вперив в сотрапезников немигающий, прибивающий к стенке взгляд, поднялся и грохнул по столешнице кулаком:

– И не буду писать ни о кукурузе, ни о главном кукурузнике!!!

– И правильно сделаешь, – прозвучал чей-то голос.

В кромешном табачном дыму я разглядел другого старика, примостившегося в углу. Мужики оторопело уставились на нежданного союзника «тракториста-писателя», а он, ободренный вниманием, продолжал:

– Крестьянство под корень вывели. Знамо ли дело? И всё гонють, гонють к черту на рога…

Один из бражников даже протрезвел и цыкнул:

– Ну, ты, старый хрен, попридержи язык, а то и…

– Что «а то»? Выше бярезы не повесють, дале Сибири не сошлють!

Не знаю, чем бы закончился словесный турнир-поединок, не прерви его прибежавшие журналисты. Они подхватили одноглазого под белы рученьки и увели.

Это был – Валентин Овечкин!

Кто в ту пору не зачитывался страницами «Районных будней» и «Записок секретаря райкома», где легендарный очеркист разгребал пером завалы лжи, обнажая правду о русской деревне? Да, он был коммунистом, но совесть истинного художника протестовала против социальных приписок, придуманных успехов «окончательно победившего социализма». В типаже Борзовых он увидел не только воплощение бюрократии чистейшей воды, но и вечный тип человека-флюгера.

Посмотрите вокруг – и вы убедитесь: Борзовы не исчезли. Другие декорации, другой сленг, но они здравствуют. А мы сегодня на корабле демократии смело пинаем мертвого льва – социалистическое чиновничество. Овечкин пинал живого. Забыли Овечкина.

Забыли – Иваны, родства не помнящие. Забыли – в угоду пустейшим мифам, не возвышающим, а нивелирующим национальный авторитет.

Благородное дело, скажем, вернуть на авансцену российской жизни казачье сословие, выброшенное прокурорами прошлого за борт времени, но зачем же открывать еще одно – «славянское» – племя казаков?

Хорошо, что наконец-то из темниц спецхрана извлекаются ранее неизвестные документы, проливающие свет на деяния «кремлевского горца», но зачем же все смешивать в российском доме и «выселять» из кровавой истории Великой Отечественной войны коммунистов?

Сиюминутно актуальные оценки, интерпретации событий, людей вовсе не означают, что можно игнорировать факты и упаковывать в полиэтилен (до более подходящих времен) память об истинных пророках и палачах своего отечества. Опасные игры. Именно их имел в виду французский историк Марк Блок, когда писал: «В принципе, не исключено, что когда-нибудь наша цивилизация отвернется от истории. Историкам стоило бы над этим подумать. Дурно истолкованная история, если не остеречься, может в конце концов возбудить недоверие и к истории, лучше понятой».