Долго ли, коротко ли, но в Отечестве моем начались реформы. Магическое слово «рынок» одних приводило в ужас, других околдовывало.

Как сор из дырявого мешка, из небытия посыпались биржи, банки, фонды, обещая простодушным верующим и не менее простодушным неверующим по пятьдесят процентов годовых.

Аппетит приходит во время еды, и новоявленные русские «аршинники» и «самоварники» разошлись во всю ивановскую, обещая с голубых экранов и газетных полос по двести-триста процентов чистой прибыли каждому вкладчику в обоюдовыгодные деловые начинания.

Не искушенный в финансовых тонкостях российский обыватель на время ослеп от блеска потенциального богатства и не видел (а может быть, не хотел видеть), как вчерашние скромные советские люди заходили в туалеты, сплевывали совесть, смывали и чинно шествовали к сияющим вершинам легализованного бизнеса… по позвонкам своих соотечественников.

Сердце Елены Сергеевны, доцента кафедры литературы, дрогнуло: а не купить ли и ей акции вновь испеченной финансовой компании? Смятение в душе, конечно, было: она знала о заводах-гигантах, лежащих мертвыми тушами на берегу дикого рынка, и фантастические проценты смущали. С чего бы эти триста появились, а? Загадка.

Смущала и личность президента компании. Положительный, как гоголевская дама, «приятная во всех отношениях». Не пьет, не курит, в недавнем прошлом – партийный работник и, наконец, профессор! Но отвисшая нижняя губа, которая, по обыкновению, встречается на лицах порочных людей… Но чистые, прозрачные глаза, какие бывают только у детей… и убийц!..

Вспомнилась и старая скандальная история: профессор (а в те давние годы – аспирант) решительно отказался от отцовства на том основании, что жил с бывшей женой всего лишь неделю…

«А, чем черт не шутит! Не судите да не судимы будете», – подумала добрейшая Елена Сергеевна – и решилась.

Скромные дореформенные три тысячи рублей, скопленные строжайшей экономией, она отдала за двадцать красно-синих бумажек. Старость уже постучалась в дом, и очень уж хотелось приварка к скудной пенсии.

Через год компания лопнула, как мыльный пузырь, а отец-основатель с сотоварищами исчезли за Атлантикой. Елена Сергеевна рвала волосы на голове. Потом надолго слегла с инфарктом.

Но все проходит: ненастье сменяет ведро, за страданиями спешит радость. Через пять лет сын Елены Сергеевны спасает семейный корабль, отправляя мать лечиться на курорт в Германию.

Однажды поутру она, по обыкновению, пошла испить воды из знаменитого источника. Не успела налить драгоценной влаги, как кто-то рядом тоже протянул руку. Оглянулась – и в ужасе отпрянула: перед ней, лицом к лицу, в обществе пышногрудой фройлен стоял… президент!

Ей хотелось закричать, позвать на помощь, бросить ему в лицо: «Негодяй! Подлец!». Но ни того ни другого Елена Сергеевна не сделала.

Опешивший от неожиданной встречи соотечественник опустил глаза, снова против воли поднял их и был ослеплен испепеляющим взглядом маленькой, ссохшейся от старости женщины. Неизбывную боль, ненависть, презрение и брезгливость источал этот взгляд, ледяным холодом ударивший в сердце баловня удачи.

Безмолвная казнь длилась минуту. Потом женщина отвернулась и, сгорбившись, заковыляла прочь. Онемевшей рукой «президент» попытался расстегнуть ворот сорочки – и не смог. Фройлен только охнула, когда он, покачнувшись, мертвой хваткой сжал ее запястье.

…На другой день баден-баденские газеты сообщили: «В половине третьего ночи в своем номере скончался от сердечного приступа бизнесмен из Канады, выходец из России г-н Волков».

В городе синий вечер. Я не иду, а тащусь по проспекту, измотанный заботами свободного художника, и шепчу, как молитву, гумилевские строчки:

Она пришла у политехнического, впустив под свод сомкнувшихся крон цветущих яблонь. Я присел на скамейку и, наслаждаясь прохладой, любовался белым сиянием. Небо темнело, но аллея оставалась светлой. Была та редкая минута вечерней тишины, когда пережитые за день события обретают свои подлинные масштабы: мелкое исчезает, а самое большое – ощущение жизни, чувство собственного существования – остается.

И вдруг из ниоткуда в поле моего зрения появились два божьих одуванчика – две старушки, чьи хрупкие очертания на светлой аллее казались сколками старинного театра теней. Они не шли, а преодолевали пространство, бережно поддерживая друг друга. Ступни ног касались земли только ребром, дугой согнутые спины клонили седые головы, но они упорно продолжали размеренное, трудное движение. Чисто выстиранные, заношенные платья, бостоновые жакеты, аккуратные белые носочки и знаменитые ридикюли сороковых годов лучше слов говорили о судьбе этих стойких культурных нищенок, для которых каждый рубль пенсии на вес золота и которые давно примелькались нам в шумной пестроте бестолкового бытия.

В соседнем доме из окна зазвучал голос Аллы Пугачевой. Постанывали деревья от весеннего пиршества. Зажигались первые огни.

Старушки на миг остановились, подняли головы к небу, где застыла в безмолвии стая яблоневых соцветий, и снова, как по команде, опустили их: сил хватило на две-три секунды. Но я успел увидеть на миг блеснувшие глаза, и сердце мое сладко заныло в предвкушении невозможного счастья:

Земля уже расступалась под больными ногами, все ближе была последняя березка. Но эти глаза, эти на миг просветлевшие лица говорили о чистоте души, пронесенной через все страдания жестокого века, и обещали жизнь добрую, честную и бесконечную…

Профессор Агафон Петрович Мыльников молча, сосредоточенно листал докторскую монографию Анны Львовны Соколовой, по диагонали читая историческое исследование о крестьянах Верх-Исетской провинции. Когда долистал до библиографического списка, внимание его удвоилось, и он стал скрупулезно просматривать фамилии авторов. Увы, ссылок на труды любимой жены (по его мнению, талантливого историка) не было!

Глаза профессора потемнели, в сердце закипела обида, а в голове молниеносно созрела схема развенчания своенравной гордячки.

На заседании кафедры, когда началась предварительная защита Соколовой, Мыльников сидел темнее тучи и первым взял слово:

– Тема, конечно, интересная, нужная. Но мне представляется, что автор идеализирует сословную политику Екатерины Второй и вообще вольно обращается с принципом партийности исторической науки.

Потом он еще что-то говорил о мелкотоварном производстве, то и дело поглаживая темно-русые, гладко причесанные волосы.

Анна Львовна смотрела на него, и в памяти ее всплывали строчки из письма Николая Станкевича к другу: «Опасайся гладко причесанных друзей».

Под конец Мыльников без всякого перехода выпалил:

– Почему в вашей работе не упоминаются труды Нинель Иосифовны Мыльниковой?

Соколова ожидала всего, но только не приступа семейного патриотизма, а потому поначалу просто опешила, однако тут же срезала:

– А на труды вашей тещи тоже надо ссылаться?

Агафон Петрович побагровел, надулся, снова взял слово и уже не на языке классики, а на языке охлократии разделал под орех исследование дерзкой диссертантки, подытожив, как штемпелем прижав:

– Вы такой же доктор, как я… балерина!