Мне действительно было ее жаль. Вроде бы. Но в основном я просто устала от напряжения. Пришла пора покончить с этим. Лучше сорвать пластырь одним быстрым движением, чем сдирать потихоньку.

— Послушай, Светлана, — сказала я, собираясь с духом при мысли о девушках, вырезанных с фотографии Робера.

«Она все прекрасно воспримет».

— Йес? — отозвалась она, неудовлетворенная моими прежними объяснениями, но, конечно, никак не ожидая бомбы, которую я собиралась на нее сбросить.

— Хизер должна тебе кое-что сказать. — Я невольно перешла на ее стиль речи, но потом глубоко вздохнула и, тщательно подбирая слова, начала: — Я должна тебе сказать, вернее, мне нужно сказать, что…

Мою речь прервал глухой звонок в нашу дверь.

Признание так и осталось невысказанным, звонок заставил меня похолодеть.

К нам опять посетитель. Я бросилась к двери на тот случай, если прибыла очередная опасная улика в виде поющей телеграммы с детальным описанием каждой минуты вчерашнего вечера, до того как я успела признаться Светлане сама. Я глянула в глазок и увидела, что беспокоиться не о чем: за дверью стояла темноволосая девушка в окружении багажа. Она была одна.

Я открыла дверь. Высокая девушка славянской внешности, чуть сутулая. Определенно манекенщица и фотомодель. Вид у нее был несчастный: глаза провалились, верхняя губа подрагивала, как у ребенка, который старается доказать, что он большой и не будет плакать, ободрав коленку.

— Привет… меня зовут Хизер, — произнесла я, представляясь.

Девушка не ответила мне тем же, только вдруг начала тихонько поскуливать, а потом залилась слезами в три ручья.

— Уа-а-а-а!

И это она еще не видела нашей спальни.

Девушка все плакала и плакала. Оказалось, бедняжка долго крепилась перед тем, как разрыдаться. Она стоически держалась, пока собирала вещи в шикарных апартаментах, где жила со своим, теперь уже бывшим, бойфрендом. Даже ни разу не всхлипнула за время пути до общаги в его навороченном внедорожнике. А потом парень просто высадил ее перед зданием на обочину со всем барахлом.

— Я позвоню, — бросил он на ходу и поспешно влился в поток машин.

Она не проронила ни слезинки, совершая мучительный подъем на лифте вместе с деловым типом, жившим на несколько этажей выше нас. Но как только я открыла дверь и представилась, она решила, что пора, и открыла шлюзы, оросив свое лицо огромными круглыми слезами. Ее буквально трясло от рыданий. Я отвела ее к дивану, где она не утихала добрых пятнадцать минут. Я пыталась успокоить девушку, гладила ее по голове, подсовывая «клинекс».

Разговор со Светланой пришлось отложить. (Должна признать, я даже обрадовалась. К тому же это странное появление отвлекло внимание Светланы от букета.)

Светлана позаимствовала у Кайли бутылку «Столичной» и налила небольшую порцию в надежде успокоить незнакомку. Наконец таинственная девушка немного пришла в себя и, присев повыше, сделала глоточек.

— Сп-п-пасибо, — произнесла она первое членораздельное слово за все то время, что провела в нашей компании. У нее был славянский акцент, но не такой, как у Светланы. Она убрала с лица мокрые от слез пряди волос, еще раз глотнула водки, а затем прикончила весь стаканчик. — П-п- простите, не знаю, что на меня нашло, я просто… у-а-а-а!!!

Она снова плюхнулась навзничь и заревела.

Светлана закатила глаза и отошла в сторону: в этом году она выполнила свой долг доброй самаритянки. Похоже, русская начала сравнивать себя с этой странной птицей, залетевшей в нашу обитель, — новенькая выглядела прямой конкуренткой моей соседке. Высокая и стройная, как березка, с точеными чертами лица, словно сошедшая с музейных полотен, несмотря на припухшие веки и щеки.

Она долго рыдала, но потом перестала, на этот раз окончательно. К этому времени из аптеки вернулась Кайли со свежим запасом метамуцила, и тихоня исландка подгребла из тренажерного зала. Было что-то притягательное в этой несчастной, поэтому мы все уселись вокруг нее кружком. Кайли налила ей еще выпить, и девушка, утерев слезы, разговорилась. Вот ее история.

Звали ее Люция. Родом она была из одного словацкого городка, такого маленького, что его нельзя было увидеть на большинстве карт, а если на каких-то картах он и был указан, то, чтобы прочитать его название, приходилось вооружаться лупой. По этому поводу она, однако, не переживала. Живя на ферме, она стойко переносила послевоенные тяготы, по крайней мере по сравнению с остальными жителями города: ее отец оказался хорошим фермером. У коров не кончалось молоко, огород никогда не подводил, и куры всегда хорошо неслись.

Она целыми днями носилась по полям, сочиняла сказки о своих коровах, о том, как X разозлилась на Y за то, что та посмотрела на ее мужа, огромного быка, который фыркал и брыкался по ту сторону забора. Люция была счастлива.

С ней произошло то же, что и с другими девушками, пошедшими в модели: поначалу благословение природы воспринималось как недостаток. Как-то очень внезапно она выросла до полных шести футов, тогда как остальные сверстницы оставались миленькими и маленькими. Она ходила по облупившимся коридорам посткоммунистической школы словно марсианка. Однако прошло года два, и люди начали замечать ее потрясающую красоту, гордясь этим диким цветком, выросшим на родной словацкой почве. Она выходила в сад за домом разрыхлить мотыгой грядки, и проезжавшие мимо развалюхи, выпускавшие голубой выхлоп, притормаживали, а сидевшие за рулем седенькие дядечки плотоядно ей улыбались. Отец Люции обзавелся дробовиком, о чем оповестил всю округу, чтобы слишком пылкие парни держались подальше.

Когда Люция заходила в городское кафе, она превращалась в королеву, заставляя посетителей задерживаться допоздна. Они курили одну сигарету без фильтра за другой и пили не переставая, а сами рассказывали ей истории о прошлых днях, шутили и вообще всячески старались добиться ее благосклонности. Она превратилась в своего рода местную знаменитость, хотя ничего для этого не делала.

Дальше рассказ стал несколько туманным — девушка с удовольствием вспоминала и родной город, и ферму, и всех стариков, но, перейдя к тому периоду, когда она стала моделью, Люция сразу затихла, словно ей было больно об этом говорить. Каким-то образом она оказалась в Братиславе, столице Словакии, или это была Прага в Чешской Республике, я все время их путаю. Один предприимчивый горожанин, пожелавший показать сель-

скую красоту жителям большого города, отвел ее к своему другу, кузен которого работал фотографом. Она с грустью покидала родной дом — вот и все, что я поняла сквозь рыдания, которые накатывали на нее каждый раз, когда она заговаривала о своем городе, — но в то же время она с радостью предвкушала путешествие по новым местам. Тогда ей было шестнадцать.

Вскоре ее перевезли в Париж для участия в показах. Она разгуливала по подиуму с профессиональной грацией, словно всю жизнь только этим и занималась, и демонстрировала в лучах прожекторов модные шмотки, стоившие намного больше, чем годовой доход ее семьи. Но она по-прежнему оставалась скромной (так, по крайней мере, утверждала сама Люция), никогда не забывала своих дурацких коров и кафе.

Люция была успешной манекенщицей и добилась гораздо большего, чем любая из нас, обитательниц общаги. Она участвовала в показах самых знаменитых модельеров, и одно время даже поговаривали, будто совсем скоро она станет первым номером. Заполучившее Люцию агентство с радостью торговало ею по всей Европе, и она красовалась то на одном подиуме, то на другом, выставляя на всеобщее обозрение идеальное тело и не менее безукоризненное лицо.

Во время фотосессии в Париже она познакомилась с довольно известным чернокожим фотографом, родившимся в Британии, но переехавшим жить в Нью-Йорк. (Должна признать, это был по- настоящему клевый парень. Я как-то видела его на вечеринке — без Люции, слава богу, иначе она затопила бы нас слезами, — и меня тогда поразило, какой он красавчик, он буквально излучал уверенность и мужское обаяние, не то что другие мужчины, вращавшиеся в мире моды. Между прочим, он там был со своей новой подружкой-моделью.)