— О, горе! — воскликнул принц, припадая к коленям королевы. — Из-за меня ты лишилась трона, покинула дворец твоих предков, чтобы преклонять колена в строгом уединении под сенью храма, ты, жизнерадостная богиня, которую обожал целый народ.

— Я полюблю это уединение, Ивакура, — сказала она. — Здесь я, по крайней мере, свободна. Я избавлена от ласк мужа, которого не любила, хотя он и бог. Я буду думать только о тебе.

— Почему ты не хочешь бежать со мной? Разве мы не довольно страдали? Ты меня любишь, и я живу только потому, что ты существуешь на свете. К чему нам так мучиться? Пойдем! Сделаемся изгнанниками! Отечество — это ты! Свет — это то место, где ступает твоя нога! Что нам за дело до людских пересудов! Божественная музыка нашей любви заглушит их презренные голоса. Какое дело птице, которая летит, упоенная светом, до говора пресмыкающихся, погрязающих в болотной тине?

— Замолчи, друг, — сказала она, — не заставляй меня раскаиваться в том, что я пожелала тебя видеть еще раз.

— Почему ты не хочешь выслушать меня? Почему ты так неумолимо жестока? Ведь твой муж женился на другой, и ты теперь свободна.

— Нет, принц, я не пала так низко. Микадо прибавил к своим женам еще одну, но он не возвысил ее до положения, которое я занимала, я осталась равной ему, и он по-прежнему мой господин. Если бы я действительно была свободна, то, несмотря на порицания, которые посыпались бы на меня, я осушила бы с тобой брачный клубок и стала бы жить, где тебе угодно.

— Ах! Я убью этого человека, который нас разлучает! — вскричал принц, теряя рассудок.

— Тише, Ивакура! — сказала торжественным голосом царица. — Посмотри на мою одежду, подумай, кто я. Теперь я уже не принадлежу миру, его волнения, его увлечения не должны меня касаться. Очищенная божественным пламенем Солнца, я должна помышлять о его таинственной и творческой сущности, преклоняться перед его великолепием, проникаться его лучами, отождествляться со светом и стать столь же чистой, как он, до того дня, когда моя душа вознесется и получит заслуженную награду.

— Прости меня, — сказал принц, — действительно, что тебе за дело до человеческого отчаяния; я был безумцем, умоляя тебя. Посмотри, я теперь покоен, покоен, как мертвецы в могилах. Прости, что оскорбил твой слух слишком земными вещами.

— Я имею теперь власть прощать, — сказала она, — и я прощаю тебя от всей души: встань, друг, нам пора расставаться.

Они пошли назад. При выходе из аллеи, наполненной белесоватым светом, все будет кончено для них, они расстанутся навеки. Великая жрица невольно замедлила шаг. Ее ужасало внезапное спокойствие принца. Она хорошо понимала, что оно было следствием непоколебимого решения. Он молчал и смотрел на нее с выражением покорности.

«Он хочет умереть», — подумала она.

Но она чувствовала, что ничто не изменит его намерения, что бы она ни говорила.

Они дошли до конца аллеи и остановились на террасе.

— Прощай! — сказала она.

При этих словах ей показалось, что сердце ее разрывается на части. Она готова была броситься в объятия принца и крикнуть ему:

— Уведи меня, бежим, куда хочешь.

— Прощай, — проговорил он, — не забудь, что ты назначила свидание на пороге загробной жизни.

Она убежала, рыдая. У пагоды она обернулась в последний раз. При лунном освещении, в своем золотом платье, блестевшем из-под шелковой туники, белой, как ее лицо, она казалась неземною.

Ивакура протянул к ней руки, но великая жрица Солнца углубилась в тень, которая поглотила ее и скрыла навсегда.

Гиэяс стоял у ворот Осаки с тристатысячным войском. Он пришел из северных провинций и пересек большей остров Нипон, разбивая по пути отряды, охранявшие страну. Солдаты Фидэ-Йори умерли героями, ни один из них не отступил. Войска же принцев, наоборот, защищались слабо. Кроме того, армию Гиэяса, могучую, как разлившаяся от дождей река, нельзя было остановить на ее пути, она достигла Осаки и обложила город. Не передохнув, она сразу напала со всех сторон.

Фидэ-Йори разделил свою армию на три корпуса по пятидесяти тысяч в каждом. Сигнэнари и Модрика командовали первым, Гарунага, Мотто-Тсуму и Аруфза — вторым, Йокэ-Мура — третьим. Солдаты были неустрашимы, вожди решили победить или умереть.

Первое столкновение было ужасно. Дрались с остервенением и беспримерной яростью. При одинаковой численности войска Фидэ-Йори победили бы. Они бились с такой решимостью лучше умереть, чем отступить, что были непоколебимы. Генерал Йокэ-Мура дрался против двадцати тысяч солдат, вооруженных ружьями. Возле него было только десять тысяч человек, расположенных на холме Йока-Яма. У солдат Йокэ-Муры также были ружья. Стреляли без перерыва до истощения запасов. Йокэ-Мура ждал этой минуты. Он заметил, что у нападавших были только ружья и сабли, а копий не было. Тогда он стремительно спустился с холма. Его солдаты, с копьями наперевес, бросились на нападавших, которые, почти не защищаясь, отступали в беспорядке.

Сигнэнари после ожесточенной битвы также удалось обратить вспять осаждавших его, но во всех других пунктах генералы, подавленные количеством, были разбиты и бросились с оставшимися солдатами внутрь города.

Настал вечер, и битвы прекратились. Изнуренные солдаты спали на улицах города, на мостах, на краю каналов. Только Сигнэнари и Йокэ-Муры не было в Осаке; один был в долине, другой — на холме.

Когда спустилась полная ночь, к холму Йока подошел человек и сказал, что хочет говорить с генералом Санада-Сайемон-Йокэ-Мура от имени Гиэяса. Его проводили в палатку воина.

Йокэ-Мура узнал одного из своих прежних товарищей по оружию.

— Ты приходишь от Гиэяса? Ты! — воскликнул генерал укоризненным тоном.

— Да, друг, я верю в могущество гения этого человека. Я знаю, до какой степени его победа будет полезна для страны, а между тем теперь, при виде тебя, я едва смею высказать тебе предложение, которое мне поручили сделать тебе.

— Разве оно унизительно?

— Суди сам, вот оно: Гиэяс проникнут уважением к твоим заслугам и думает, что восторжествовать над тобой было бы для него поражением, потому что с твоей смертью страна лишилась бы лучшего воина. Он предлагает тебе передаться ему. Он согласен на все условия.

— Если Гиэяс в самом деле уважает меня, — ответил Йокэ-Мура, — к чему он прикидывается и верит, будто я способен продать себя? Ты можешь сказать ему, что, если б он дал мне половину Японии, я даже и не задумывался бы над его предложением. Я ставлю себе за честь оставаться верным государю, которому всегда служил, и умереть за него.

— Я ожидал этого ответа, и если я взял на себя это поручение, которое мне предложили, так только потому, что уступил желанию снова увидеть моего старого товарища.

— Ты не боялся справедливого упрека, который я тебе мог сделать?

— Нет, потому что я не чувствую себя виновным. Теперь же какое-то угрызение волнует меня перед твоей спокойной и героической преданностью. Я нахожу, что мои поступки, продиктованные мудростью, не стоят безумства твоей слепой верности.

— Ну, так что ж! Еще не поздно раскаяться, оставайся с нами.

— Я так и сделаю, друг. Гиэяс поймет по моему отсутствию, что тот, кто приходил купить тебя, отдался тебе.

То же предложение было сделано генералу Сигнэнари.

— Гиэяс предлагает мне все, чего я ни пожелаю! Хорошо же, пусть он пришлет мне свою голову! — вскричал молодой генерал.

На другой день против Сигнэнари собрались огромные силы. Молодой воин понял, что предстоящая битва будет для него последней. Он обошел свой лагерь, увещевая солдат. Серьезный, полный нежности, прекрасный, как женщина, он обходил ряды, доказывая внимательным солдатам всю малую ценность жизни, не скрывая от них, что исходом дня будет смерть или бесчестье. Он прибавлял, что славная смерть завидна, и что жизнь подлеца хуже собачьей.

Потом он вернулся в свою палатку и послал к матери гонца. Он объявлял ей о своей смерти и посылал ей на память о себе дорогой кинжал. Затем он подошел к зеркалу, надушил волосы и надел на голову свою каску из черного рога, украшенную надо лбом полумесяцем из медной пластинки. Он завязал ее под подбородком и отрезал болтавшиеся концы шелкового шнурка. Это означало, что он их больше не развяжет и обрекает себя на смерть. Если его голову отнесут победителю, тот поймет, что он добровольно пошел на смерть.