— Это гонец.

— С известиями из Осаки?

— И с дурными!

Нагато повел Сигнэнари к Кизаки. Царица ехала на белой лошади, покрытой сеткой из жемчуга; на лбу у нее была шелковая кисточка.

— Вот храбрейший из твоих солдат! — сказал Нагато, указывая на Сигнэнари. — Он приехал из Осаки.

Сигнэнари низко поклонился, потом опять принял свою важную и сдержанную осанку.

— Говори! — сказала Кизаки.

— Божественная монархиня, мне грустно, что я нарушаю твои удовольствия, — сказал Сигнэнари, — но я должен возвестить тебе, что миру твоего государства угрожает опасность. Гиэяс поднял часть Японии и собирается напасть на Осаку, чтобы захватить власть, дарованную божественным микадо твоему слуге, Фидэ-Йори.

— Возможно ли! — воскликнула Кизаки — Как осмелился Гиэяс совершить подобное преступление! Значит, у этого человека есть сердце только для удовлетворения своего ненасытного честолюбия; он не боится поднять брата на брата и обагрить почву Японии кровью ее сынов? Верно ли то, что ты утверждаешь?

— Этой ночью в Осаку пришло известие от многих принцев, поспешивших отправить своих гонцов. Они торопятся укрепить свои земли. Аримский даймио прибыл сегодня утром на заре и подтвердил сообщенное гонцами. Тотчас же были отправлены в разные стороны разведчики, а мне сегун приказал как можно скорее позвать его посланников, чтобы составить совет.

— Вернемся во дворец! — сказала Кизаки.

Все молча двинулись в путь; только принцессы перешептывались между собой, глядя на молодого воина.

— Как он очарователен!

— Точно женщина!

— Да, но сколько энергии в его взгляде!

— И какая сдержанность! Его спокойная важность возбуждает тревогу и страх.

— Он должен быть страшен в битве.

— И также страшен для той, которая его полюбит; его сердце должно быть так же твердо, как его меч… Не надо на него так смотреть.

— Да, — сказала другая, — много женщин сходит по нему с ума; мне говорили, что ему так надоели любовные письма и поэмы, которые беспрестанно суют ему в рукава, что он стал носить разрезные: таким образом нежные послания падают на землю.

Нагато скакал подле королевы.

— Эти события задержат твою свадьбу, Ивакура? — сказала она как бы с радостным волнением.

— Да, царица, — отвечал принц, — а войны богаты случайностями: может быть, ей никогда не бывать. Но так как Фаткура объявлена моей невестой, то я желаю, чтобы она, в ожидании свадьбы, отправилась в мой замок Хаги, к моему отцу; если я умру, она наследует мое имя и провинцию Нагато.

— Ты поступишь правильно, — сказала Кизаки, — но смерть пощадит тебя. Я буду молиться, чтобы ты остался цел и невредим.

Нагато бросил на нее взгляд, полный упрека. Он не смел говорить, но этот взгляд выражал всю его мысль, а именно: «ты знаешь, что смерть будет мне приятнее твоих уз, которые ты на меня налагаешь».

Кизаки с волнением отвернула голову и пришпорила лошадь.

Все возвратились в даири. Когда микадо узнал о возможности войны, он был, по-видимому, огорчен; но в душе он порадовался: он не любил ни правителя, ни сегуна. Хотя микадо считался их верховным государем, но он смутно чувствовал, что они управляли им. Он знал, что тот и другой следили за ним, и боялся их. Поэтому он очень радовался при мысли, что они сами причинят себе то зло, которого он желал им обоим.

В тот же день посланные Фидэ-Йори покинули Киото и вернулись в Осаку.

Почти в два месяца, как сказал Сигнэнари, Гиэяс собрал огромные силы. Говорили, что у него под началом пятьсот тысяч человек. Провинции Сагами, Микава, Суруга, которые ему принадлежали, доставили значительное количество солдат. Князь Овари, один из самых преданных сторонников Гиэяса, призвал под знамена всех своих подданных, способных носить оружие, так что в его стране не осталось ни одного земледельца. Князь Тоза сильно укрепился на большом острове Сикофе, который находился на юге его владений, против залива Озаки, оттуда он грозил столице сегуна.

Большая часть владетельных князей Японии, доверяя счастью Гиэяса, оказывали ему помощь и держали свои армии наготове к его услугам.

Гиэяс укрепился в Йедо, тогда еще простом селении, прельстившись его стратегическим положением. Оно находилось посередине большого острова Нипона, в вершине залива, который глубоко врезывался в землю и был окружен высокими горами. Его легко было укрепить, и тогда оно было неодолимо. Кроме того, его положение в центре Японии, при незначительной ширине острова, давало возможность перерезать сухопутное сообщение между большим островом Йезо, северной частью Нипона и его южной частью, в которой находились Киото, Осака и владения приверженцев Фидэ-Йори. Таким образом, можно было обособить половину и заставить ее соблюдать нейтралитет или присоединиться к Гиэясу.

Бывший регент проявил беспримерную деятельность. Несмотря на свои преклонные лета и слабое здоровье, он появлялся везде, где, по его мнению, требовалось его влияние. Перед враждебными ему князьями он делал вид, будто сохранил прежнюю власть, и требовал с них то количество солдат, которое они должны были доставлять правительству во время войны. Затем он спешил послать эти войска в самые отдаленные места. В случае, если бы враги узнали истину, они были бы не в состоянии повредить ему.

Но, проведя в исполнение эти смелые планы и обеспечив себе возможность начать великую борьбу за власть, Гиэяс вдруг почувствовал такую слабость и такую мучительную боль, что вообразил, будто умирает. Он велел немедленно вызвать своего сына, проживавшего тогда в замке Микаве.

Сыну Гиэяса, Фидэ-Тадда, было тогда сорок пять лет. Это был человек без особых личных достоинств, но терпеливый и признававший старшинство более умных людей. К отцу своему он относился с безграничным почтением. Он явился к нему со своей младшей дочерью, прелестной девушкой пятнадцати лет.

Гиэяс жил в замке, который он строил много лет в Иедо и который еще не был вполне окончен. Из комнаты, в которой старик лежал на груде подушек, он видел в широкое окно дивную Фузии-Яму, с ее белоснежной вершиной, над которой вилось легкое облачко дыма.

— Это твоя дочь? — спросил Гиэяс, когда Фидэ-Тадда подошел к нему с девочкой.

— Да, знаменитый отец, это младшая сестра супруги сегуна.

— Сегуна, — повторил Гиэяс, качая головой и ухмыляясь, — она очень мила, эта малютка, — продолжал он, всматриваясь в течение нескольких минут в молодую девушка, которая, краснея, опустила свои длинные черные ресницы. — Береги ее, она мне понадобится.

Затем он сделал знак увести дитя.

— Быть может, я умру, сын мой, — сказал Гиэяс, оставшись один с Фидэ-Тадда. — Поэтому я и позвал тебя. Я хочу передать тебе мои последние распоряжения, начертать тебе жизненный путь, которому мы должен будешь следовать, когда меня не станет.

Услышав эти слова, Фидэ-Тадда не мог удержаться от слез.

— Погоди, погоди! — вскричал Гиэяс, улыбаясь. — Не плач, я еще не умер, и ты увидишь, что мой ум нисколько не помрачился, как утверждал старый Маяда. Выслушай меня и запомни мои слова.

— Каждое слово, исходящее из твоих уст, для меня все равно что жемчуг для скупого.

— Я буду краток, — сказал Гиэяс, — так как я устаю говорить. Прежде знай, сын мой, что предшественник Го-Митсу-Но, теперешнего микадо, даровал мне раньше титул сегуна. Это было после смерти Таико. Я не хвастался этим титулом, чтобы не огорчить друзей Фидэ-Йори. Я предоставлял принцам и народу называть меня по обыкновению правителем. Я не придавал значения имени, которым обозначались власть, лишь бы она была в моих руках. Но теперь звание сегуна для меня крайне важно, потому что оно наследуется, и я могу отречься в твою пользу. Ты сейчас говорил о сегуне. Сегун — я. Правда, Фидэ-Йори получил то же звание, и я не напомнил его дерзким советникам, что это звание принадлежит мне. Я поступил благоразумно. Я был в их руках; они убили бы меня. Но теперь знай, я предпринимаю эту войну, как единственный представитель законной власти. Я велел вышить на моих знаменах три листка хризантемы, которые составляют знаки моего достоинства, данные мне прежним микадо; и я веду свои войска от имени его преемника. Правда, я действую без его согласия, но как только я останусь победителем, он одобрит мои поступки.