Купавинцы же видели в этом еще и свое кровное… Парк, окружавший новый клуб, был остатком некогда шумевшей здесь березовой рощи. В войну в ней образовалось безродное кладбище, на котором хоронили погибших в дороге от болезней и несчастных случаев, включая и солдат. На этом кладбище была и могила, дорогая для купавинцев…

В свое время улицы Красногорска остановились перед ним. И кладбище решили снести. Березовую рощу заметно потеснили новые дома, но она устояла малым островом, переняв имя утраченной могилы, стала зваться Афониной рощей. Ее обнесли красивой оградой, отгородив от людных тротуаров, и нарекли Парком железнодорожников. Для оправдания такого названия наметили в роще аллеи, обсадили их разными кустами и другой низкорослой зеленью.

Купавинцы давно уверились, что с постановлениями разных начальников спорить бесполезно, поэтому про железнодорожный парк смолчали, но от своего не отреклись: для них он стал Афониным парком.

Когда-то они поставили свою станцию, гордились ею и приспосабливали для хорошей жизни, как могли. Грянула война, и многие из них взялись за оружие, оставшиеся перевозили для фронта всякую подмогу. Купавина была их потом, болью и надеждой, прошлым и будущим. Где же еще правильнее ставить памятник Макару Заярову, положившему голову на войне?

На том и порешили.

…— А ты говоришь, праздник не круглый, — заканчивал рассказ отец. — Двадцать шесть годов прошло с войны. Много ли уж живых-то осталось, которые помнят ее всю и рассказать про нее могут? А надо, чтобы помнили.

— Вот я и написала, сынок, — заключила мама. — Ты ведь Макара тоже знал. Неловко было бы тебе не приехать. В нонешний праздник как раз и будут открывать памятник-то…

До праздника оставался день. Чтобы как-то избавиться от накладного внимания родных, я решил неторопливо поглядеть на перемены в Купавиной, заодно познакомиться и с Красногорском.

На привокзальной площади в ожидании троллейбуса я заметил возле газетного киоска крупного военного, покупавшего газету. Когда он повернулся в мою сторону, я уже не сомневался, что где-то видел его. В его лице, круглом, добродушном и необыкновенно моложавом, хотя я и чувствовал, что он никак не моложе меня, в его движениях сильного и уверенного в себе человека было что-то до того знакомое, колко тревожащее память, что я, забыв о приличии, остановился, откровенно разглядывая его. Он, почувствовав это, сначала скользнул по мне равнодушным взглядом, но потом замер на мгновение, и радостная улыбка осветила его широкое лицо.

— Ей-богу, ты Санька Ялунин! — сказал он громко и засмеялся весело.

Не было сомнения: передо мной стоял Васька Полыхаев в чине майора. Не успел я опомниться, как он уже мял меня в своих объятиях, приговаривая:

— Это сколько же мы не виделись?

— С сорок шестого, — ответил я твердо.

— Так и есть, — согласился он. И уточнил: — С весны, когда я в армию ушел.

Васька Полыхаев был старше меня на год. Жили мы до войны в соседних казармах: его отец — Ермолай — работал, как и мой, в пути, только простым рабочим.

Васькин отец был, пожалуй, самым высоким мужиком на Купавиной, а мать — наоборот, совсем маленькая. Васька пошел в отца. Ермолай Полыхаев, спокойный и медлительный, в общении с людьми больше обходился не словами, а так: то плечами пожмет, то рукой махнет, то улыбнется. Ни разу я не слышал, чтобы он изругался или рассердился: все ему было ладно. А мать пошуметь любила. Но отец и сын этого как будто не замечали. Что касается Васьки, то он всегда называл ее матушкой. Такое обращение к матери мне казалось странным. Однажды я не сдержался и спросил его об этом.

— Чтобы не сердилась на меня, потому и зову так, — непонятно для меня объяснил Васька.

— А что, мамой хуже, что ли?

— Так она мне не мама…

Почти десять лет мы с Васькой жили вместе, а только в тот раз я и узнал, что родная Васькина мать умерла, когда ему было два года, а эта была мачехой…

Ни о какой поездке в Красногорск я уже не думал. Мы с Васькой, не сговариваясь, двинулись в сторону моего дома, но, не доходя до него свернули в Афонин парк.

— Давно здесь был в последний раз? — спросил я Ваську.

— Прошлый год, — ответил он.

— А я шесть лет не приезжал, — сказал я.

— Хы! Я как в армию ушел, десять годов не бывал! — весело сообщил Васька. — А что сделаешь? Три года срочной оттрубил, потом в училище согласился ехать. Когда закончил — в Германию загремел, оттуда с отпусками канительно. Уж когда в Прибалтику вырвался, считай — домой приехал. И с той поры в Купавину — каждый год. Куда больше ездить, на курорты, что ли? Ты один приехал?

— Один. — И объяснил: — Я вообще не собирался, да мать написала, просила к празднику успеть.

— Понимаешь, и мои — тоже! — сказал Васька. — А ты знаешь из-за чего нас созвали?

— Узнал.

— Вот так. Я про дядю Макара-то первый раз еще года четыре назад услышал, когда Указ вышел. Шуму здесь было!..

— Пойдем, взглянем на памятник? — предложил я.

— Айда, тут два шага.

Мы прошли вдоль ограды до клуба, и стало видно, где он стоит. Памятник до основания пьедестала был закрыт голубой материей.

— Ладно, подождем до завтра, — сказал Васька. — В пятнадцать ноль-ноль дядя Макар предстанет, в газетке объявляли. — И вдруг заговорщически сообщил, показывая на соседний дом с гастрономом на первом этаже: — С того конца тут пиво выдают. Я уважаю.

— А я нет, — сознался я. — По мне — лучше покрепче.

— Тогда — на вокзал. Там и посидим…

Вокзальный ресторан был пуст. В огромном высоком зале с помпезной отделкой свободно разместилось десятка три столов. В двух-трех местах сидели редкие посетители.

— Здесь всегда так, — увидев мое недоумение, сказал Васька. — И вечером — тоже. Транзитных пассажиров нет. Пригородные больше буфетом обходятся. Наши, купавинские, заглядывают разве только после получки да когда с бабами поругаются.

Официантка, остановившись в стороне, глядела на нас укоризненным взглядом: мы не заказывали.

— Знаешь, почему я иногда захожу сюда? — начал Васька. — Скажу честно: тоскливо на душе. Каждый год рвусь в Купавину, а приезжаю будто прощаться…

— Как это?

— Первый раз приехал сюда через десять лет… То, что наши ребята разлетелись, понятно: учеба уманила. А вот станцию стало не узнать. Раньше, бывало, выйдешь до семафора, поглядишь в сторону — поля, в другую глянешь — леса, ширь распахивается, мир чуешь душой. И чувствуешь благодарность тем, кто выбрал для житья это место… И вдруг кто-то распорядился понастроить тут каменных громадин, отгородил людей от этой красоты, заставил их глядеть себе под ноги… Ты вот сегодня от казармы до вокзала шел, сколько раз поздоровался, с кем перемолвился?

— С тобой.

— И все! — почти торжественно заключил Васька.

— Ты чудак какой-то, Вася, — подивился я. — Забыл, что ли, как Купавина за войну переменилась? Путей вчетверо больше стало, движение, как в сказке, подскочило, и все прочее… И тогда уже сколько нового народу понаехало. Так что ты хочешь? Двадцать пять годов прошло! Красногорск на всю страну знаменитым стал. Новый завод союзного значения…

— Да я не про то! — отмахнулся он от моих возражений.

Васька замолк надолго, удрученный тем, что не может объяснить мне накопившееся у него на душе. Он и раньше, в парнишках еще, не больно ловок был на язык. А сейчас, в серьезных годах, конечно, не мог махнуть словом, не подумавши. Наконец предложил:

— Давай-ка закажем маленько…

Расторопная официантка, не избалованная посетителями, проворно подала графинчик и закуску. Пропустив по рюмке, мы признали, что поступили правильно и вовремя, что и подкрепили еще по одной. Мой Василий заметно оживился.

— Я в Купавиной думаю… Наверное, оттого, что в отпуске от дел отстаю. И что же?.. Вот победили мы в войне, хотя и маялись после победы не один год. Сначала, значит, восстанавливались, потом развивались, за укрепление могущества взялись, так сказать. И я, понятное дело, за это…