Сам же Иван Артемьевич от других, кроме неоспоримой рабочей мудрости, отличался немногим, разве только тем, что позволял себе обратиться к рюмочке лишь в дни получек да по красным датам, и то при соблюдении здравой нормы, ибо почитал за истину, что «блудливая рюмка не весела», а «брошенный рубль не устоит против лихого полтинника на ребре». Но в соблюдении привычек товарищества являл пример неукротимой стойкости.

Все знали, к примеру, что размашистый характер и душевную доброту, выделявшие его среди других, Иван Артемьевич умудрялся мирно соотносить с тихим, но прижимистым нравом своей супруги.

В дни получки те купавинские бабы, которые особливо выучили характер своих мужиков, дружными кучками обкладывали выходы из деповской конторы, чтобы перехватить своих на денежной тропе в самом начале. Знали, что, если не уловят их тут, а настигнут в станционном буфете, дело пропащее: получки недосчитаются. Пусть пятерки, десятки всего лишь, а все равно недосчитаются. А для купавинских баб любой мужнин рубль, если он ушел не через их руки, казался золотой «катеринкой». Жена Ивана Артемьевича хоть и знала, что ее муж из непьющих, непременно участвовала в этих бабьих заслонах.

А мужики? Недаром они носили паровозное звание! На всякий хитрый замок — своя отмычка. Смену могли просидеть в осаде, собрание устроить, наконец, официальное. Послали бы маневровый паровоз на станцию в магазин, да только в те времена на работе выпить никому в ум не приходило. Да и встречаться привыкли в одном месте — станционном буфете.

А в последние годы перед войной, по совету Ивана Артемьевича, научились уходить от своих благоверных без пререканий и неслышно, как дым из трубы.

…Стоят женщины у огромных деповских ворот, закусив платки в ожидании, а на них из-под высоких сводов шажком надвигается красавец «ИС». Едва выкатит на волю бегунки, и тут же зашипят цилиндровые краны, заставляя отскочить подальше в сторонку. А потом выплывет и будка, в которой сидит знакомый улыбчивый мужик. Махнет он бабонькам фуражечкой, подвинет регулятор на две отсечки, нарочно долго не закрывая цилиндровые краны, окутает будку вместе с тендером клубами ватно-непроницаемого пара. Растает теплое облако, осев росной влагой на бабьих лицах, а паровоз все еще шипит и катит уже метров за пятьдесят, спешит на контрольный путь, откуда идти ему под состав. Там-то, в километре от депо, и высаживаются довольные мужички кто из тендера, кто из будки: оттуда до станционного буфета уж рукой подать.

Спохватятся жены, конечно. Заспешат на станцию. Заглянут в буфет. А там вполне мирная картина: вокруг уставленных столов собственные мужья за неторопливой беседой, в которую мешаться лучше не надо.

И приходится опять ждать. Теперь уж без заботы. Мужья после задушевных разговоров выходят в хорошем настроении, без удивления, даже ласково встречаются со своими женами. Простившись меж собой, парочками отправляются по домам. Да и как же иначе можно после доброй компании, да еще в кругу с самым уважаемым человеком — Иваном Артемьевичем Кузнецовым, первым машинистом на станции?

Пьянство на Купавиной случалось редко и осуждалось сурово.

О прошлом Ивана Артемьевича, человека неболтливого, знали немногие и мало. Но было доподлинно известно, что он еще перед первой революцией пришел в Питер в поисках работы. А в Октябрьскую уже машинистом укатил оттуда с первым бронепоездом навстречу Юденичу. По каким дорогам гражданской колесил Иван Кузнецов, знал, видно, только он сам. Говорили, что и под Царицыном был, и по Украине ездил, а закончил войну в Зауралье, когда едва вырвался со своим боевым паровозом из колчаковской артиллерийской ловушки, получив при этом контузию.

Отвалялся в шадринском госпитале, потом где-то в наших же местах зацепился за приглянувшуюся деваху и остался навсегда на Урале. То, что его жена была из местных, сомневаться никто и не думал, потому как и по разговору узнавалась сразу, да и — что уж самое верное — такие смирные, послушные, но с неисправимой скупостью бабы получаются чаще всего из наших девок.

А в Купавину Иван Артемьевич приехал в тридцать втором году с первым приписным паровозом, когда открывали депо.

Как человеку специальности на транспорте главной, ему без очереди дали комнатешку в бараке, и скоро в ней объявились нынешняя его жена Анна Матвеевна с дочерью-четырехклассницей Надюшкой.

Купавинцы приняли Ивана Артемьевича сразу и легко, словно ждали его. Как раз в то первое время в депо образовывался паровозный парк, на работе пропадали сутками. Но Иван Артемьевич, тогда еще по-молодому крепкий, с густыми, словно спекшийся шлак, волосами, добродушный и всегда бодрый, непременно оказывался среди людей на всех собраниях и праздниках, вечно за кого-то хлопотал, кого-то ругал, притягивая тем к себе людей. И когда на Купавиной избрали первый партком, никто не удивился, что Иван Артемьевич Кузнецов вошел в него как всеми уважаемый человек.

Правда, на Купавиной человека без какой-то придуринки найти было трудно, а среди паровозников — невозможно. Поэтому были свои сходы даже и у Ивана Артемьевича, за которые и ему порой попадало, хоть и считался он человеком не рядовым. И крепко попадало.

Все помнили случай еще задолго до войны. Но, чтобы рассказать о нем понятней, надо обмолвиться о двух обстоятельствах.

Первое состояло в том, что Иван Артемьевич курил трубку. Мало того — он почти не выпускал ее изо рта, независимо от того, горела она или нет.

Второе касается совсем другого. Еще во время строительства от Купавиной провели временную тридцатикилометровую ветку к балластным карьерам, из которых и насыпа́лось полотно новой железной дороги. С началом движения по ней подсобную ветку решили не разбирать, а использовать как транспортную, так как она проходила рядом с большими деревнями и районным центром, в котором действовал кирпичный завод. Дважды в день туда ходил пассажирский поезд из трех вагонов. Для него даже было установлено расписание, которое никогда не выполнялось с точностью менее чем в четверть часа, потому что он мог отправиться только тогда, когда купавинское депо выделит для этого свободный паровоз и бригаду.

И вот как-то под этот состав попросили стать Ивана Артемьевича. Разумеется, не на своем тяжелом паровозе, а на маневровой «овечке», которая оказалась в простое без бригады. Невыспавшийся Иван Артемьевич, понимающий необходимость поездки, отправился с бригадой в рейс.

Временная железнодорожная ветка, подправленная лишь для вида, обязывала к черепашьей скорости. Иван Артемьевич, миновав деревянный мост через Исеть, державшийся на честном слове, и поручив машину и путь помощнику, поудобнее устроился на своем седале. Проехав прибрежные боры, паровоз вырвался на свободу, и Иван Артемьевич залюбовался осенним утром, прохладным и солнечным, погрустневшими перелесками, чей золотой убор уже не казался ярким даже при солнце. Над поднятой зябью лениво хороводило воронье, занимая полнеба, и казалось, допотопная «овечка» вовсе и не катится по рельсам, а только раскачивается из стороны в сторону, почухивая для вида.

От котла почти по-домашнему напахивало теплом, за спиной не чувствовалось привычной тяжести состава, и Иван Артемьевич незаметно задремал…

Очнулся как от оплеухи: это помощник Пашка Глухов взвизгнул свистком по какому-то поводу. Иван Артемьевич сразу сорвался на крик:

— Чего блажишь?!

Пашка помахал в свою сторону и, видя, что Иван Артемьевич не понимает, крикнул тоже:

— Телята на полотне!

— Ну и хрен с ними… — проворчал Иван Артемьевич.

Он полез в карман за спичками, но так и не вытащил руку с коробком. Не привыкший поддаваться первому чувству, он незаметно пошарил в другом кармане. А потом сразу перевел регулятор на нулевую отметку и подал три коротких гудка.

Встретившись с оторопелым взглядом Пашки, рявкнул в наступившей тишине:

— Трубка выпала!..

А сам уже крутил реверс на обратный ход. Подав два гудка, тихонько тронул паровоз и по пояс высунулся в окно.