Витольд Бастард знает: не смешно.

А законная супруга иногда ночами плачет в подушку.

Они все не могут понять. Не смогут. Никогда. Потому что есть только один человек на свете, только одни руки, способные баюкать душу сурового герцога, как дитя баюкает заветную куклу. Правда, Матильда? Мы ведь оба знаем: пока ты жива, я бессмертен. Еще лучше это знают враги, когда в страхе бегут от «Хенингца-Саранчи», когда древний меч пляшет в руке, а смерть обходит воина стороной, стыдливо пряча косу за спину. Я бессмертен и неуязвим, потому что моя душа – в твоих руках. Однажды ты умрешь, Тильда. Думаю, скоро. Тогда умру и я. Тело мое еще поживет, еще отмерит пригоршню лет, но я никогда не назову эти годы – жизнью. Так, существованье. Ты подожди меня там, ладно? Не заходи в ворота рая, мимо строгого привратника с ключами. Подожди. Посиди на обочине, поскучай. Рядом с душой Витки из Запруд, в ожидании Витольда Бастарда.

Улыбка долго не гаснет на каменном лице государя.

Цветок на скале.

Булыжник площади Трех Гульденов притворяется колокольней. Звенит от цокота подков. В ответ плывет над городом звон настоящих колоколов. У ратуши стоит крытый возок: это приехал отец Августин, приор цистерцианской обители. Попечитель городской богадельни, открытой его стараниями вместо приюта Всех Мучеников, сгоревшего пять лет назад от удара молнии. Хенингцы полагают приора святым. Ожидают его посмертной канонизации. Вряд ли. Ватикан ревнив. Сам отец Августин только смеется, слушая подобные разговоры.

Он очень хорошо смеется, старенький приор.

Старик – как ребенок.

Герцог пришпорил коня, сворачивая к ратуше.

За спиной ликовала толпа. Летели в небо чепцы и шляпы. Сновали карманники: воришкам сегодня раздолье. Заливисто лаяли собаки. А у церкви Фомы-и-Андрея, похожей на застывший полет сокола, стоял известный всему городу сумасшедший.

Сам он звал себя «мейстером Филиппом».

Сумасшедший всегда приходил посмотреть на герцога. Худой, сутулый, он напоминал грача, высматривающего зернышко в борозде. Люди по-доброму относились к бедняге. Подкармливали. Давали монетку-другую. Хозяйки иногда брали постирать одежду. Он был очень чистоплотен, мейстер Филипп. Очень вежлив. Всегда благодарил. Дети тоже любили сумасшедшего. Сбивались в стайки, и он рассказывал им сказки. Про львов и комаров. Про шакалов и ворон. Смешные, страшные… всякие. Дети воровали для него сладости, которых он не ел. Сразу раздавал. Но даже самый маленький неизменно спрашивал, прежде чем сунуть леденец в рот:

– Мейстер Филипп, вы правда не хотите?

Сумасшедший улыбался в ответ.

Он очень странно улыбался, этот человек.

Всегда по-разному.

Но изредка мейстер Филипп становился совсем другим. Настойчивым. Упрямым. Неотвязным. Он стучался в двери домов, предлагая родителям совершить с их детьми удивительную церемонию. Тыкал в лица големами, которых искусно лепил из глины. Требовал золота: наполнить форму. Он много чего требовал, но его никто не понимал. Тогда сумасшедший садился на землю и плакал. Пальцем чертил в пыли два слова: psyche и physis. В прошлом году отец Гонорий, заезжий проповедник-кармелит, вознамерился было обвинить беднягу в ереси и кощунстве, доведя дело до костра. В итоге еле ноги унес, ревнитель веры. На защиту безобидного «мейстера» встал весь город, а отец Августин пригрозил дойти до канцелярии самого понтифика. Сказано же: хенингцы любили несчастного.

Он никому не сделал зла.

А рассудок… Можно ли зарекаться, что безумие обойдет тебя стороной?

Но каждый раз, когда по площади Трех Гульденов ехал Витольд Бастард, XX герцог Хенингский, мейстер Филипп приходил смотреть. Он стоял у ограды, морщил лоб, и лицо его без улыбки казалось неприлично голым. Сумасшедший пытался вспомнить. Еще миг, и все придет. Само. Тогда разум вернется. Форма наполнится драгоценным металлом, не обжигая рук, уверенных в своей безнаказанности. Еще чуть-чуть… сейчас холст сделается выпуклым, картина оживет!.. осыпь красок взметнется смерчем, возвращаясь (…пурпур! зелень! лазурь!..) на прежнее место.

Нет.

Герцог проезжал мимо, и все.

К ночи народ, устав гулять, расходился по домам. А сумасшедший оставался возле церкви. Сидел на паперти. Молчал. Иногда насвистывал. Над головой его сияли кресты купола, соперничая со звездами. С колючими, безразличными звездами, не желавшими складываться в облака. И птицы слетали вниз, без страха садясь на плечи человека. Бродячие псы стайкой бродили поодаль. Крысы высовывали из щелей острые мордочки.

Но этого уже никто не видел.

Дорогу лучше рассматривать с высоты птичьего полета. Это очень красиво: дорога с высоты. Ни пыли, ни ухабов – шел коробейник, обронил ленту. Бери, в девичьи косы заплетай! Обочина течет июльским медом, февральской сметаной, овсяным киселем ноября, пестрой волной мая. Мозоли, усталость, еж в груди остались внизу, на дороге – птице над дорогой этого не понять. Ей, стрижу-ястребу, тощей пигалице или клювастому горлоеду, дорога кажется самой чудесной штукой на земле. То ли дело будничное небо: крылья дрожат, враги не дремлют, стрела стережет, в облаке холодно, над облаком голодно. Вот и косятся птицы с завистью на лопухов-подорожников: ишь, ходят…

Людей лучше рассматривать издали. Например, из окна; еще лучше, если окно расположено на самом верху башни. Это очень увлекательно: люди на расстоянии. Рыцарь не пахнет перегаром и чесноком, принцесса не кажется стервой, беременной от конюха, а первые встречные никак не норовят сунуть кулаком в зубы вместо того, чтобы поделиться вином на привале. Маленькие люди таскают за плечами маленькие истории – лживые, противоречивые и сиюминутные, собранные в кудель пряхи, нить за нитью плетут они гобелен одной, большой и чудесной Истории. Сиди в башне, смотри из окна, любуйся. Жаль, в башне сквозняки, крыша течет, мыши шуршат в углах, а ночью страхи присаживаются на край одинокой постели. Тут уж рыцарев перегар за доблесть сойдет, а стерва-принцесса или какая другая девка из Малых Брубулянцев за счастье сойдет, лишь бы теплая и в веснушках. С утреца добредешь до окошка, глянешь на этих, которые внизу, и аж задохнешься от холодка под ложечкой: ишь, ходят..

Жизнь лучше рассматривать со стороны. Из горних, значит, высей. Тогда она выглядит законченным и гармоничным артефактом, творением крылатого гения, а не сплошным недоразумением простака. Глядя изнутри, ничего в жизни толком не разглядишь. Суета, томление духа, крошки в мятой простыне; одни камни собирают, другие разбрасывают, третьи этим камнем ближнего искренне любят, по темечку. А главное, замысла глазом не окинуть. Не познать в целостности. Выхватил горбушку? – жуй, давись, на каравай рта не разевай. Не про твою честь караваи пекутся.

Отчего же не удается, не складывается: дорогу – с высоты, людей – из окна, жизнь – со стороны? Если лучше? чище? прелестнее?! Идешь, пылишь, кашляешь, сам себе удивляешься. Дурацкие мысли в башке катаешь. Стучат мысли, гремят, подпрыгивают тележными колесами на ухабах. Вглядываешься из-под ладони: далеко ли еще? Далеко.

Ну и славно, что далеко.

Оно, которое далеко, отсюда лучше смотрится.