– Это меняет дело, – сказал фратер Гонорий. Даже кивать перестал. – Вы считаете, Душегуб, пройдя обучение до конца, становится всецело предан Гильдии?
– Не Гильдии. Гильдия вторична. Он становится всецело предан делу, веря в необходимость его завершения. Веря не истово, а искренне. Убежденность вместо фанатизма. Ведь люди, ставшие Душегубами, изначально сомневались в благе нынешнего земного устроения…
– Вы со мной откровенны? – вдруг спросил кармелит. – Если да, то почему? Просто потому, что вам велел быть откровенным ваш аббат?!
Цистерцианец встал. Прошел к окну. Келья отца-настоятеля дышала чистотой. Аккуратист и педант, местный приор тщательно следил за порядком. Грязные босые ноги кармелита в этой келье, на вощеных, натертых до блеска половицах смотрелись чужеродно. Приор Бонифаций, едва встретив обоих монахов, сразу же сослался на неотложные дела. Наскоро представив декана, удалился, действительно посоветовав монаху отвечать на вопросы гостя со всей откровенностью.
Было видно: отец-настоятель избегает втягивания в скользкое дело.
Умывая руки.
– Советую не называть отца Бонифация аббатом, – вместо ответа сообщил фратер Августин. – Особенно в лицо. Он этого не любит. Сейчас аббатами стали звать всех, кто получает часть доходов с земель аббатства. А наш приор не желает иметь с такими людьми ничего общего.
– И все-таки вы откровенны, брат мой. Я спрашиваю – вы отвечаете. Правду. Значит, вы еще не прошли путь до конца… Значит, вас решили пока не отправлять в Каир. Или вы сбежали?
– Да, я сумел остановиться на краю. Но чувствую: ненадолго.
Тень в углу, куда цистерцианец минуту назад смотрел пристально и неотрывно, качнула головой. Тень в башлыке. Тень на корточках. Бурзой по прозвищу Змеиный Царь не хотел оставить собеседника в покое. Шел следом. Подслушивал. Подсматривал.
Ждал: вот-вот…
Фратер Гонорий снова кивнул. На сей раз одобрительно. «Его кивки похожи на улыбки мейстера Филиппа! – подумал Августин. – Каждый с разным скрытым смыслом. И он перебирает их в поисках лучшего…» Глаза обожгло резью: словно песка сыпанули. Цистерцианец заморгал, видя, как келья делается плоской, теряет объем… Мир, сузившись до размеров помещения, превратился в картину, в старый гобелен, выцветая с пугающей стремительностью. Стенная шпалера Творенья ткалась наоборот: от яркой, выпуклой реальности к небытию. Краски теряли сочность, куда-то уплыли звуки. Серая, глухая безысходность конца. Сейчас наружу полезут нитки основы, и тогда…
– Вам плохо? – участливо осведомился кармелит. Голос его звучал глухо, издалека, тая в хрипотце трубу Судного Дня.
– Н-нет… все в порядке…
Призрак исчез. Краски вернулись. Возникли звуки. Стены разбежались на прежние места, окно перестало выглядеть нарисованным. Монастырский сад за окном. Снег быстро тает на ветвях: бесплодные соцветия зимы. И все-таки: было. Миг, когда равновесие сместилось, грозя обрушить бытие в пропасть. Вспомнилось: точно такое же видение упало на собравшихся в базилике, во время Обряда. Золотая статуэтка летела через зал; девочка-статуя в нише шевельнулась, потянувшись навстречу…
…Кукла!.. хочу!..
«Это моя дочь… – молчал в углу давно мертвый врач Бурзой. – Младшая…»
Откинувшись спиной на стол, фратер Гонорий вытянул свои жуткие ноги. Кивнул разок-другой. Окаменел лицом, вслушиваясь в эхо боли – вечной спутницы. Наконец червь насытился, уполз в нору, вернув способность рассуждать холодно и скупо.
– Итак, подведем итог. Вы, милый брат, в сущности, сказали мне мало нового. Значит, богадельня? Обитель неизвестно где? Подозреваю, что именно там спрятан ключик от шкатулки с секретом. Кони для повозки. Конечная стадия… Или начальная? Знаете, я восторгаюсь вами. Не верите? Зря. Когда мне донесли, что в переулке Тертых Калачей вы без рассуждений кинулись в «геенну огненную», открывшуюся вам за дверью… Члены капитула утверждали: вы больше не вернетесь. Сгинете, пропадете; станете Душегубом и отправитесь в… м-м-м… Бухару. А я был уверен: вернетесь. Явился сюда: ждать вас. Дождался. Скажите, вы проведете меня в богадельню? Я хочу увидеть все сам.
Цистерцианец не ответил.
– Сомневаетесь? И впрямь: можете ли вы привести постороннего в чужой дом, где вы сами – гость, не ставший хозяином? Хорошо, не буду вас торопить. Сейчас мы выйдем отсюда, и приор Бонифаций велит вам не покидать кельи без моего разрешения. Только думайте быстрее. Ради всего святого. У нас мало времени.
– Потому что срок вашей жизни подходит к концу?
Кармелит сдвинул темные брови:
– Вы жестоки, брат Августин. Я не ошибся в вас. Нет, дело не в моей жизни. И не в вашей. Просто исповедующие ислам тоже ищут секрет Обряда. Никогда не слышали про «Горных львов»? Про шейха Бедреддина Справедливого?! Будет очень печально, если мы опоздаем, милый брат мой… Допустим, Гильдия и впрямь ведет мир к лучшему его устройству. Допустим, будущих человеков вполне удовлетворит сие устройство. И Господь его одобрит, сказав: «Хорошо, и хорошо весьма!» Но, милый брат…
Даже червь, глодавший игрока-декана изнутри, вздрогнул, услышав последние слова. Ледяная, неукротимая, сатанинская гордыня переливалась в них снежной радугой. Человек, обликом и голосом похожий на Фернандо Кастильского, сейчас выглядел настоящим королем: государем малой державы, жаждущей покорить вся и всех.
– Я хочу быть не ведомым, а водителем!
В углу беззвучно смеялась тень в башлыке.
И смех этот был горше полыни.
Книга третья
– Мы утверждаем, что достойный человек не считает чем-то ужасным смерть другого, тоже достойного человека, хотя бы это и был его друг.
– Да, мы так утверждаем.
– Значит, он не станет сетовать, словно того постигло нечто ужасное.
– Конечно, не станет.
Платон. «Государство»
LXXIII
Cладостный миг облегченья, разрешения от бремени.
Свершилось!
Это его сын! Больше не осталось никаких сомнений. Стремительность водопада, беспощадность коротких, рвущих плоть взмахов. Змеиная гибкость тела, в мгновение ока обретающего твердость гранита. Панцирь «латной кожи», способной противостоять металлу позорного оружья. Возможно ли не узнать фамильные особенности, манеру ведения боя, славу и гордость Хенингского Дома?! Жерар-Хаген смотрел вниз, на новообретенного сына, бьющегося с сыскарями Ловчего, – и видел себя. Прежнего. Юного. Пылкого. Проклятый турнир в Мондехаре не состоялся… все впереди!.. В увлечении наклонясь вперед, граф вдруг, пронзительно и остро, заметил: еще больше, чем отца, юноша напоминал деда, Густава Быстрого. Находка превзошла все ожидания. Пожалуй, малыш даже лучше, чем Жерар-Хаген в его годы. И это – бастард, полукровка, не прошедший Обряда!
Каких же высот достигнет он, когда вырастет?!
Лишь один досадный пустяк мешал до конца насладиться зрелищем. В роду герцогов Хенингских (да и в остальных знатных семьях, известных графу цу Рейвиш) бойцы всегда сражались расчетливо и спокойно. Конечно, рассудок опаздывал там, где спасали лишь наитие тела и навыки, закрепленные поколениями. Но и лишних чувств бойцы не проявляли. Чувства – помеха в поединке. Соринка в глазу. Ярость туманит взор, страх сковывает движения, ненависть толкает к ошибкам, любовь глупа, привязанность ослабляет…
Это общеизвестно. Понятно.
Это знает всякий.
Бастард этого не знал. Не понимал. Ему никто никогда не говорил о вреде чувств. Его не учили биться для победы. И сейчас он дрался без надежды и ясного виденья цели, с неистовой обреченностью загнанного в угол волчонка. За себя. За отребье, которое по ошибке считал ровней. Наверное, за какую-нибудь шлюху, пригревшую на Дне милого парнишку. Жерар-Хаген скупо усмехнулся. Любовь и дружба, ярость и ненависть, гордость и стыд, отчаяние и безумие. Страшный, оказывается, сплав. Ядовитый. Жгучий. Куда жарче ледяного расчета, что велел юноше бежать, спасая свою жизнь.
