Вавилонский Столп.

Сооружение из человеков, знающих свое место. Громаду от тверди до звезд, где скрепляющим раствором служил единый праязык.

…но нет! не только!

Сейчас фратер Августин впервые ясно и пронзительно увидел то, чего не замечал прежде. Вокруг Вавилонского Столпа, пролитым молоком светясь в ночи, сидели недвижные дети. Мальчики. Девочки. Еще не отмеченные ясно видимым клеймом греха и потому бесполые, будто ангелы. Очень похожие на создание, дремлющее в тишине базилики. И от каждого ребенка к ярусам Столпа тянулись нити, растяжки, скрепы, не позволяющие исполину рухнуть. Наверное, было бы легче, отразись на лицах младенцев боль, мука, страдание. Тогда любой свидетель оправдал бы паденье Башни, лишь бы освободились эти невинные узники, крохотные атланты. Тогда монах первым кинулся бы спасать и рушить.

Великий покой.

Великое счастье.

Великая безмятежность.

Башня росла к звездам, а дети, оставаясь на земле, уже сидели на облаках из звездного света.

Некого спасать. Незачем.

Фратер Августин присел на корточки. Заглянул в лицо девочке-статуе. До крови закусил губу. Воля цистерцианца – стальной обруч. Задавить страшное сравнение до конца не удалось – ибо статуя действительно напоминала сейчас покойную дочь фармациуса Мануэля, погибшую от дыма ядовитых дров, от изобретения собственного отца. Но умерить боль, что взяла сердце в осаду, удалось. Умерить, вернуть в обыденное русло; принудить к повиновению. Казниться виной, которую Господь, может, и простит, да сам себе не простишь никогда? К чему, если вина и так навеки с тобой: ежедневная казнь.

– Кто ты? – тихо спросил монах.

«Моя дочь… младшая…»

У алтаря ждал один из тайных обитателей богадельни. Фратер Августин еще раньше обратил внимание: этот человек, в отличие от остальных, никогда не приближался для разговора. Впрочем, и остальные, похоже, либо не видели его, либо притворялись слепыми. Был человек смугл, с орлиным профилем; на крупном, волевом подбородке залегла ямочка. Оденься он в рясу, многие сочли бы его родным братом цистерцианца. Но одевался молчаливый спутник по обычаю древних персов: широкие у бедер штаны, куртка с прорезями, башлык.

Полы башлыка распахнулись, не скрывая черт лица.

Зато руки прятались: углубясь под куртку, они безостановочно гладили священное вервие с тремя узлами. «Добрая Мысль», «Доброе Слово» и «Доброе Дело». Узел за узлом – и снова…

«Грехи искупает?!» – подумалось фратеру Августину, оживляя боль.

«Это моя дочь, – молчал человек. – Я врач Бурзой, и это моя дочь… младшая…»

Монах кивнул, чувствуя, что перевод близится к завершению. Ибо чужое знание кипело в душе, делаясь своим, подымаясь ввысь, к рассудку, способному понимать и сопоставлять.

А рассудок грозил сорваться вниз.

В пропасть безумия.

…Темна история эта, обильна именами и названиями, чьи корни поглотил змей времени, но сказано в книге, о коей пойдет речь: «Среди прочих целей четвертая цель – самая далекая, и относится только к философу!»

Итак?!

На далеком Западе истек на треть VI век от Первого Ответа, когда на трон Ирана взошел шах Ануширван Хосрой, прозванный Справедливым. Царствование его длилось сорок восемь лет. Шах был просвещен. Шах был озабочен делами государства. Святые огни горели в храмах без дыма и чада. Но для полного счастья Ануширвану Хосрою не хватало малого: древней книжицы, хранившейся под замком в казнохранилище индийских царей. Книжицы, написанной, по слухам, на языке животных, птиц и насекомых, способной просветить владык и вразумить советников. Книжицы, называемой подобно авраамитской Торе: «Пятикнижие» – а сведущие непременно добавляли: «Наука разумного поведения».

Сказано было:

– Она – корень всякого знания и вершина всех наук, путеводитель ко всему полезному, ключ к поискам жизни будущей и средство спасения от ее ужасов; она удовлетворяет все нужды царей при управлении царством своим, и все потребности существования их…

И тогда шах призвал к себе врача Бурзоя.

Лучший выбор трудно было сделать. Сын военачальника и женщины из древнего рода магов-огнепоклонников, Бурзой слыл мастером на всякие штуки. Явившись в город Махилоропья, где за семью замками хранилось сокровище, он тратил деньги направо и налево, расточая лесть и мудрость, пока не свел знакомство с корыстолюбивым индусом, имевшим допуск в казнохранилище. Похитить книгу индус не рискнул, но тайком переписал исходный текст и продал копию Бурзою. Щедро одарив изменника, лекарь-лазутчик покинул Индию. Еще в дороге, знаток языков, он взялся за перевод «Пятикнижия» на чеканный язык пехлеви – и вскоре по возвращении обрадовал Ануширвана Справедливого добычей.

Бурзоя осыпали золотом с головы до пят.

Восхвалили до небес.

Разрешили включить в текст «Пятикнижия» главу о его доблестном деянии.

Но другое смущало ловкого врача. Трудясь над переводом, он никак не мог взять в толк: что такого ценного в «Пятикнижии», хранимом от глаз людских под замком? Ибо был это сборник басен о львах и шакалах, соколах и кузнечиках, лягушках и быках, с выводами нехитрыми, доступными любому глупцу. Да и писалась книга отнюдь не на «языке животных, птиц и насекомых», а на санскрите, хорошо известном мудрому Бурзою. Возможно, закончив перевод и будучи одарен сверх меры, врач скоро забыл бы о своих сомнениях, взявшись за другую работу, если бы однажды не решил заново сравнить оригинал с переводом.

Он пришел в восторг, смешанный с ужасом.

Тексты оказались существенно разными, словно переводчик держал в руках иную книгу, лишь похожую на «Пятикнижие». Да и количество глав выросло. Образованный человек, Бурзой сразу узнал лишнее: три дополнительные главы оказались из знаменитой «Махабхараты», из XII ее книги «Мокшадхармы», что значит «Основа Освобождения», а еще четыре главы – вовсе не известно откуда. Словно во время перевода, незаметно для врача, в книге открылась потайная дверца, дав хлынуть ручью сокрытого меж строк знания.

Жена врача проболталась: этой ночью муж ее плохо спал.

Кричал во сне на языке, лишь похожем на человеческий.

Утром Бурзой встал бодрый и необыкновенно радостный. Вскоре он уехал в Сирию, в Мардинский монастырь, к своему другу – пресвитеру Буду, также знатоку языков. Доставив последнему славный подарок: копию оригинала и свой перевод на пехлеви. К 570 году от Первого Ответа пресвитер Буд закончил собственный перевод «Пятикнижия» на сирийский. Сравнение показало: текст опять получился иной, во многом сходный с оригиналом, но во многом отличный от него и от пехлевийского варианта. Разное количество глав, разные притчи, выводы зачастую тоже разные. Ночью монастырь объял переполох: Буд кричал во сне, будто его душил дьявол. Но с утра к нему вернулись ясность рассудка и доброе расположение духа.

Кто были остальные переводчики, заложившие основу будущей Гильдии, – осталось неизвестным. Но шах Ануширван, привечая этих людей, счастливо правил едва ли не полстолетия, что само по себе говорит о многом.

В VIII веке от Первого Ответа, он же I век Лунного Бегства, меж людьми прогремело имя Абдаллаха, потомственного сборщика податей из области Вех-Кавад на берегах Тигра. Впрочем, имя Абдаллах, что значит Раб Аллаха, сей ученый муж принял в зрелости, вместе с исламом, на словах отказавшись от язычества отцов своих, а на деле оставшись верным огнепоклонником. Более известен в миру он стал под прозвищем Ибн ал-Мукаффа, то есть Сын Калеки: родителю Абдаллаха сломали руку в пыточной, поймав на ошибках в податном отчете. Перевод «Пятикнижия» с пехлеви на арабский, выполненный Сыном Калеки, явился истинной жемчужиной – правда, совсем уж отличной от оригинала. На этот раз изменилось даже название: книга стала именоваться «Калила и Димна», по именам двух шакалов, ведущих в тексте просвещенную беседу.

Санскритские Каратака и Даманака с поправкой на разницу в произношениях стали арабскими Калилой и Димной. Добавился раздел о сомнительности любой религии. Вновь изменилось количество глав. И, пожалуй, самым важным было краткое замечание Сына Калеки: «Тот, кто читает эту книгу, не понимая ее цели явной и тайной, не воспользуется тем, что ему выпадает на его собственную долю. Так человек, если ему предложат здоровый орех, не воспользуется им, пока не разобьет его и не употребит то, что внутри». И мудрецы скорбели, когда, обвиненный халифом в ереси, Сын Калеки подвергся мучительной казни: его отрубленные руки и ноги были сожжены у него на глазах, а затем огню предали изуродованное тело несчастного.