– Тема эта оказалась пророческой: довольно скоро художник Меризи умер от болезни, испытав все превратности судьбы. Модель пережила маэстро всего на полгода: в феврале 1610 года Венеция, колыбель искусств, хоронила Петера Сьлядека. Несчастный ввязался в случайную драку у гостиницы «Тетушка Розина», где был заколот наемным убийцей…

– Стойте! Как это: «хоронил»?! Что вы городите?!

Увы, господинчик в шляпе уже скрылся в боковой галерее. И вспомнить о нем, кроме чертовой шляпы с пером, не удавалось ничего. Возмущенный до глубины души, Петер еле сдержался, чтобы не плюнуть на шедевр. Перейдя в соседний зал, бродяга остановился у портрета в золоченой раме. После гнусного юнца, которому самое место в вертепе мужеложцев, изображенный здесь пожилой мужчина с бородой, в черном кафтане и черном берете вызывал мысли спокойные и приятные. Была в портрете некая основательность, настраивающая сердце на нужный лад.

В левой руке мужчина держал лютню.

– Вы совершенно правы, синьор, – сказала из-за спины дама под вуалью. – Это истинная жемчужина собрания. Ганс Гольбейн-младший, автор аллегорической серии рисунков «Пляска Смерти». Здесь же вы видите «Портрет незнакомца с нотами и лютней». Живописец не желал дешевой популярности, поэтому скрыл, что моделью для портрета ему послужил знаменитый лютнист Петер Сьлядек на склоне лет, незадолго до своей героической кончины при осаде Каваррена. Певец и музыкант, человек редкой отваги, он сражался на стенах города вместе со своими учениками против шайки де ла Марка – и был застрелен из арбалета. Еще через год в Лондоне скончался от чумы и Ганс Гольбейн…

К сожалению, дама удалилась раньше, чем Петер успел поговорить с ней по душам. Кипя от раздражения, бродяга пробежал насквозь два или три зала, прежде чем задержался перевести дух у другого, скромного портрета в раме из мореного дуба. И мужчина на портрете был совсем другой: седой кавалер в кружевном жабо, очень коротко стриженный, зато с пышными, щегольски расчесанными усами и бородой. Слава Господу, без берета. Темные сливы глаз смотрели улыбчиво и доброжелательно.

Кавалер настраивал лютню.

– Кисть Аугустино Караччи, – сказал из-за спины старичок с тростью. – «Академия избравших правильный путь», Болонья. Экспонируется под названием «Игрок на лютне». Моделью послужил…

– Знаю! Великий Петер Сьлядек!

– Я вижу, вы знаток. К сожалению, вскоре после завершения работы над портретом Караччи переехал в Рим…

– Где вскоре скончался!

– Именно. Мир его праху! А лютнист Сьлядек перебрался в Байройт, где, случайно попав на черную мессу в замке барона фон Хорнберга, колдуна и дьяволопоклонника, был подвергнут унизительным обрядам…

– И тоже скончался!

– Увы. Знаменитый музыкант, автор многих баллад и канцон, препоручил свою душу Богу. Утешаясь лишь тем, что святая инквизиция вскоре разрушила гнездо ереси до основания. Думаю, такие замечательные люди непременно попадают в рай…

Старичок оказался шустрым.

Во всяком случае, Петер его не догнал.

– Давид Байли из Лейдена, – сказала красотка в фижмах, тыча пальчиком в картину, возле которой плакал усталый бродяга. – Голландская школа. «Суета: натюрморт с портретом». Обратите внимание, что череп в центре композиции напоминает нам о тщете всего изображенного художником: музыки (лютня и флейта), живописи (палитра и кисти), удовольствий (кости, карты, трубка с табаком), знаний (книги) и красоты природы (цветы). Часы песочные и солнечные, а также оплывшая свеча символизируют уходящее время, улетающие пузыри выражают недолговечность жизни, едва разборчивое письмо под черепом означает смерть и войну. Лютню на картине держит в руках прославленный исполнитель той эпохи Петер Сьлядек, вскоре казненный в Хенинге на эшафоте по лживому обвинению в насилии над девицей знатного рода…

Лютню на картине держал эфиоп. Чернокожий раб, элегантно одетый, с золотой цепью на шее. Взгляд у эфиопа был сочувственный.

Зал сменялся залом. Галерея – галереей. Картина – картиной. Холст, масло, акварель, уголь. Франц Гальс, «Шут с лютней». «Практика лютни в „Nouvelle-France“ неизвестного мастера. Никола Пуссен, „Большая вакханалия с лютнисткой“. Мелоццо да Форли, „Ангел с лютней“. Бартоломео Манфреди, „Молодой лютнист“. Ганс Малер, „Портрет музыканта“. Какудзе Нагава, „Лютня и меч“. Хендрик Тербрюгген, „Лютнист Сьлядек“. Иоганн Тишбейн, „Петер Сьлядек, переодевшись девицей Вильгельминой, играет на лютне“. Вань Фу, „Лютнист Пай Ся в тени ивы“. Дирк ван Бабюрен, „Сводня“: клиент с лютней в руках, отвернувшись от похожей на Смерть бабки-сводни, уговаривает грудастую веселую шлюху. Жак-Луи Давид, „Любовь Париса и Елены“: фаллос нагого Париса едва прикрыт лентой, свисающей с его лютни.

Молодые, пожилые, худые, толстые, нищие, богатые…

И неизменный комментарий из-за спины.

– Замолчите!

…умер, скончался, отошел, покинул, преставился…

– Перестаньте!

…знаменитый, великолепный, гениальный…

– За что вы меня?..

…жаль, жаль, очень жаль, смертельно жаль…

– Дружище! – крикнул под окном игрок в сером. – Так, говоришь, синьор Буонарроти отказался расписывать Сикстинскую капеллу? Это точно?!

Петер спустился вниз, на улицу, но игрока не застал.

Его трясло. Сто раз услышать о собственной гениальности, сто раз похоронить себя и воскресить на полотнах, заключенных в рамы, словно в казематы – себя-лживого, чужого, непохожего, неправильного!.. Рассудок мутился, в глазах плясал огонь погребального костра. За что?! Кто так жестоко шутит над безобидным лютнистом?! Город-шкатулка, картинная галерея, сочувствие знатоков – вас нет! Вы не существуете! Сейчас Петер Сьлядек проснется на привале…

А концерт?! Триумф в «Eden’е»? «Верная спутница» за спиной?

Было? Не было?!

Мысли путались, блестя червями на солнцепеке. Сердце грозило проломить грудную клетку и мячиком ускакать прочь по булыжнику мостовой. На миг очнувшись, Петер обнаружил себя на крохотной эстрадке в уютном итальянском дворике. На коленях лежала черная пандора. Журчал фонтан, едва заметно колыхались узорчатые листья пальм-карликов. А в креслах перед эстрадкой рассаживалась публика. Шуршали кринолины дам, сдержанно блестело шитье мужских кафтанов. Старушки в буклях лорнировали исполнителя, сверкая стеклышками. Играть, играть для них, вновь испытать сладостный миг триумфа…

Он играл. Ничуть не хуже, чем в роскошном зале Collegium Musicum. Его слушали, затаив дыхание. И снова, едва музыкант встал для финального поклона: «Браво! Брависсимо!» Гром оваций и дождь цветов. Раньше ему никогда не дарили цветов… Дождавшись, пока дворик опустеет, Петер сошел с эстрадки. Оглянулся на цветочный холм. Что-то он напоминал, этот прекрасный, удивительный холм, но лютнист так и не смог вспомнить – что. Шатаясь словно пьяный, он побрел по улице, куда глаза глядят.

Нести «Верную спутницу» было легко. Она почти ничего не весила.

Он играл. Снова и снова. Где только можно, а можно здесь было – везде. Каждый раз – аншлаг. Каждый раз знакомые – всегда одни и те же! – лица горели восторгом. Ладони исторгали гром аплодисментов, зал дружно вставал. Он вспомнил балладу о Путнике, которую хотел написать. Нет. Соскользнул с первого слова, с первого звука, как ребенок с ледяного сугроба. Выходила ерунда, а надежда в конце казалась глупой несуразицей. Концерт шел за концертом: канцонетты («Браво!..»), застольные песни («Брависсимо!..»), церковные хоралы («Бис, маэстро!..»), похабные частушки (дождь цветов!..); откровенная, нарочитая фальшь, как ни противилась ей «Верная спутница» – «Божественно! Великолепно! Еще, еще! Просим!..»

Вечное ожидание сумерек кутало город в одеяло.

Браво, маэстро.

Бис.

Перейдя через площадь, Петер увидел игрока в сером. Три чашечки, мелодично звеня, вихрем крутились по брусчатке. Рядом топтался жирный бородач в нарочито грязном рубище.

– Стоп. Эта, – ткнул он корявым пальцем в левую чашку.