Снаружи их ждал аббат.

– Вы не сможете увидеться с вашим дядей, сын мой.

Страшные подозрения закрались в душу.

– Что с дядюшкой Карло? Он жив?!

– Разумеется. Он настолько жив и здоров, что ночью сумел покинуть келью, украсть лодку, спрятанную в бухте, и оставить остров. Все, что ни делается, к лучшему. Вдали от Монте-Кристо ваш дядюшка избавится от драконьего яда: не сразу, исподволь – но день-два, и он станет прежним.

– А я?

– Поскольку мы остались без лодки, сын мой, тебе придется задержаться. Либо твой дядя, вернувшись на Корсику, пришлет за тобой знакомых моряков, либо мы обождем, пока кто-нибудь не завернет к нам. Такое случается: родители приезжают просить за несчастных детей или наши поверенные в Неаполе сообщают, что нашли замену выздоровевшим птенцам… Куда тебе спешить?

Птенец тронул рукав юноши:

– Не уезжай… Ой! Коза! Коза бежит!

Двигаясь с невероятной скоростью, птенец кинулся вверх по склону, стараясь поймать удравшую из загона козу. Андреа бросился следом: не столько желая помочь в поимке беглянки, сколько радуясь бодрости тела и выгоняя из головы остатки неприятного сна. Было радостно ловить козу вместо сбежавшего дядюшки. Скоро прибудет корабль, лодка или тартана, скоро он вернется домой, на Корсику, и забудет Монте-Кристо навсегда. Разве что изредка, с благодарностью, проплывая в виду острова, станет молить Господа простить отцу Джованни и всем братьям общины их грехи, творимые во благо…

Камни шуршали под ногами. Цепляясь за ветви олив и стволы миртов, Андреа поднимался все выше. Козу и птенца он почти сразу потерял из виду, только слышал вопли: «Стой! козочка, стой!» Ящерицы, похожие на пластинки изумруда, шарахались прочь, оставляя нагретые солнцем лежбища. Мшистые бока утесов источали острый, пряный запах. Обогнув скалу, похожую на дремлющего пса, корсиканец оказался на вершине. Внизу, обрывая кружева пены о бастионы валунов, играло море. Густо-лазоревое, оно открывало взгляду свой простор с бесстыдством опытной куртизанки; можно было различить родную Корсику, позволив сердцу забиться от радости.

Юноша не обратил внимания, что тесно сжимает пальцами правой руки запястье левой. Толчок пульса. Один, другой. Десятый. Море не менялось: десять, двадцать, сто лет тому назад его воды оставались прежними, равно как и очертания островов архипелага. Если бы Андреа, например, в это время смотрел на часовню, продолжая слушать голос крови, он, пожалуй, сумел бы обнаружить много интересного, проникая в глубь времен, – но море… о море!..

И пальцы когтями вцепились в колокол зачастившего пульса, когда на юге он заметил стайку хищных силуэтов. Две мачты: на носу и посредине. Жилая надстройка на полуюте. Парус со звездами и полумесяцем. Двадцать шесть могучих весел по каждому борту. Батарея из семи пушек на полубаке, легкие пушки по бортам. Острый нос, похожий на клюв альбатроса.

Гроза Средиземноморья.

Галеры алжирских пиратов.

Судьба одарила украденную лодку верным курсом и милостью случая. Дракону в дядюшке Карло повезло: он нашел достойных слушателей. А рассказ о сокровищах, наверняка зарытых в тайниках упырей-монахов с Монте-Кристо, вызвал живейший интерес у людей Барбароссы II, берлербея Османской Порты.

Стоя на носу и глядя на приближающийся остров, Карлуччи Сфорца хохотал.

Даже не слыша этого хохота, юноша ощущал его всем телом.

Так смеялась ночь, утонувшая в забытьи безумия.

– Жалко, – сказал Петер.

– Кого жалко?!

Андреа Сфорца опять стоял у балконной двери, спиной к единственному слушателю. За время рассказа он часто выходил на балкон, всматривался в небо, словно ожидая знака свыше или просто рассвета. Дождался: первые яркие мазки легли на холст, простертый над Неаполем. Ночь шла к концу. Спали прекрасные синьориты и пылкие синьоры. Дремал «Замок Яйца»; усталые призраки бродили по его коридорам, тихо звеня цепями и разыскивая отрубленные головы. Сладко посапывали Палаццо Гравина и Кастель Нуово, древняя резиденция неаполитанских королей. Полной грудью дышал залив, впитывая прохладу утра. На берегу готовился к дневной суете порт Капуана, качая галеры, бригантины и рыбачьи лодки. В маленькой комнате гостиницы «Декамерон» еле слышно храпел безумец Ромео, нимало не интересуясь тайнами своего опекуна.

– Всех жалко, – честно ответил Петер, сморкаясь в платок от избытка чувств. – Монахов жалко. Сокровищ жалко. Умалишенных жалко. А пуще всего – вас, синьор Сфорца. Несчастный вы человек…

Целитель улыбнулся:

– Меня, юноша, жалеть не стоит. Впрочем, как и сокровищ. Алжирцы ничего не нашли. Ни единого сольдо. Плохо искали; а скорее всего, не было на острове никаких сокровищ. Пираты решили: аббат карту кладов проглотил, чтоб не достались иноверцам. Мучили его… Потом дядюшку Карло убили. За лживую наводку. И оставшихся в загоне птенцов – всех. До единого. Зачем возить лишнюю обузу?! – сумасшедших рабов не купят на рынках Египта или Туниса…

– А вас?

Не сразу до Сьлядека дошла глупость заданного им вопроса. Разумеется, Андреа Сфорца оставили в живых: вот он, живехонек! А если кровь иногда пьет, так это ничего, это из лучших побуждений…

– После дядиной казни алжирцы кинули нас на весла.

– Кого – вас?

– Андреа Сфорца и того птенца, что привязался к юноше. Оба в здравом уме, пускай даже один – сущее дитя… Зачем молодым сильным рабам пропадать? Вышли в море, а в проливе Св. Бонифация напоролись на эскадру генуэзца Дориа, знаменитого охотника на пиратов. Во время боя нам удалось заполучить топор и расковаться. Андреа и я выскочили на палубу… Какой-то солдат из команды Дориа попытался ткнуть в меня саблей, и я раскроил ему череп!.. Дальше уже не было выбора: за кого сражаться. Нашей галере удалось уйти, пираты с удовольствием пополнили экипаж, вернув нам свободу – во время схватки многие алжирцы погибли…

Целитель обернулся к Петеру, донельзя изумленному этим монологом.

В особенности словами «Андреа и я».

Бледное лицо рассказчика окрасилось розовым, но это были проказы рассвета.

– Ты что, еще ничего не понял? Нет, я не племянник дядюшки Карло. Не корсиканец Андреа Сфорца, мир его честному праху. Я – птенец острова Монте-Кристо. Тот самый безумец из трапезной. Мы с Андреа долго плавали вместе на галерах Хайраддина Барбароссы, величайшего из пиратских султанов. Это мы захватили Бизерту в Тунисе, это наши флотилии грабили острова в Ионическом и Эгейском морях. При одном упоминании о Хайраддине тряслись Неаполь и Венеция! Неукротимый генуэзец Дориа разбил нас под Мессиной, но мы взяли реванш, разгромив его эскадры в заливе Превеза. Три года, тысячу постыдных дней христианские государи не могли оправиться от поражения, нанесенного им грязными пиратами! На четвертый год пятьсот кораблей императора Карла и герцога Альбы навязали нам бой на подступах к Алжиру. Казалось, оружие плавится в руках, не выдерживая горячки боя! Господи, как мы дрались! Дьяволы в пекле поджали хвосты от страха, боясь идти за душами грешников! Когда победа сошла на наши палубы, мы не сразу заметили ее!..

Взор целителя пылал, зажженный факелом памяти. Пальцы рук сжимались, хватая воображаемый тесак; губы шептали грозные слова, но Петер Сьлядек не знал арабского и не мог понять бывшего пирата.

Бывшего безумца.

Птенца острова Монте-Кристо.

– И все это время вы пили кровь?

– Что?! – Целитель уставился на бродягу, словно дурацкий вопрос силой вырвал его из сладостных воспоминаний. Сталь и огонь с неохотой покидали взгляд синьора Сфорца. – А-а… нет, не пил. Мне это было не нужно. Зато при абордаже я опять сходил с ума. Алжирцы старались в такие минуты находиться где-нибудь подальше. Только Андреа, один Андреа… Всегда рядом, всегда спиной к спине. Его я не тронул бы, даже будучи трижды безумен. Но под Джербой корсиканец Андреа Сфорца погиб в сражении. У меня не было имени, не было прошлого, я ничего не знал о своих родителях. И я подумал, что Андреа Сфорца – имя не из худших. Так он продолжил жить – во мне. Его историю я знал наизусть – он часто рассказывал о своей жизни на Корсике, о злополучной поездке на Монте-Кристо. А кровь… Нет, не пил. И никому не давал пить свою. Потом великий Хайраддин состарился и умер в Стамбуле, я бросил ремесло пирата, перебравшись в Геную… Вот с тех пор возвращаю разум несчастным умалишенным. Может, Господь в милости своей простит грешнику хоть часть свершенных им злодеяний?