– Ха! Я тебе говорил, Мориц, что этот человек нам подойдет! – Карлик-ювелир расхохотался басом, неподходящим для его телосложения. – Каков наглец! Мы еще возблагодарим Провидение, ниспославшее нам этого шалопая!

Освальд правильно понял комплимент.

– Но один вопрос я задам прямо сейчас. И жду прямого, недвусмысленного ответа. Итак, мои господа: почему бы вам не найти разъездного поверенного среди местных жителей? Неужели почтенные гульденбергцы столь не способны к сделкам и переговорам, что вы готовы были предложить сию должность бродячему старику-волынщику?

– Сколько мне лет? – туманно осведомился ювелир, сдвинув брови. Не дожидаясь мнения Освальда по сему поводу, продолжил: – Мне много лет, юный нахал. Очень много. Мафусаиловым веком хвастать не стану, вранье дурно пахнет, мой мальчик, но пожил, пожил на белом свете. Дай Бог вам так пожить. И намерен продолжать в том же духе. Способ эмалирования Мельхиора Эммозера вкупе с рельефной финифтью хорошо известен в Вене и Нюрнберге, Ульме и Торгау. «Хорошо известен» означает «дает изрядный процент отчислений». Я надолго обеспечил детей и внуков. Я в силах получать от жизни все удовольствия, которые она способна предоставить. Но я бессилен перед малым, очень простым обстоятельством.

Мориц ван Хемеарт взмахнул длинной рукой:

– Не слишком ли теперь вы разговорчивы, гере Эммозер?

– Нет, не слишком. Господа, мы имеем дело с опытным человеком. И недомолвки лишь помешают найти общий язык. Зная правду, гере ван дер Гроот примет решение быстрее и спокойнее. Итак, на чем мы остановились?

– Вы бессильны перед неким обстоятельством. – Освальд по-прежнему стоял лицом к окну и спиной к советникам. Ему казалось: поворот сочтут согласием. Надо выждать. Надо окончательно убедиться в отсутствии подводных камней.

И все-таки не выдержал.

Повернулся.

– Да, конечно. И это обстоятельство налицо: я не в силах покинуть Гульденберг. Потому что не пройдет и суток, как Мельхиор Эммозер умрет в дороге. Я родился здесь. Вы уже знаете, что любому уроженцу Гульденберга написан на роду один день. И лишь пансион от городской казны продлевает сей день до срока полного совершеннолетия плюс еще три года. Будет ли человек существовать дальше – зависит от его талантов и умений. Но вне Гульденберга наш срок – один день. Отправься я в Кельн – мне не доехать до Кельна. Отправься в Аугсбург – не доехать и туда. Разве что в ваш Лейден… Чтобы радостно подохнуть при въезде в город. День! – вне родины у нас больше нет ни монетки. В отличие от вас, юноша. Вы не местный, вам Господь отвел больший аванс… – Карлик пригляделся, уставясь Освальду за левое ухо. – Шестьдесят восемь, как одна копеечка. Вернее, было шестьдесят восемь, пока вы не кинулись в загул. Ну ничего, это мы быстро восстановим, иначе как вы будете работать в поездках? Вне Гульденберга только Божий аванс имеет значение, скопи ты хоть Крезовы сокровища! Правда, в дороге отныне вам придется быть осторожным, если уж работаете на магистрат нашего славного городка…

– Гере Эммозер! – вмешался Мориц ван Хемеарт, и на этот раз ювелир послушно осекся.

Сукновал бросил острый взгляд на Освальда:

– Время – деньги, милейший. Не будем транжирить его попусту. Особенно это касается вас. Итак, вы согласны?

Через три дня после заключения контракта и выплаты обещанного задатка Мориц отвел меня в сторонку. Подмигнул с доброй усмешкой как своему близкому, приятному во всех отношениях человеку:

– Позвольте добрый совет. Сотрудничество, думаю, у нас сложится превосходно, тут нет никаких сомнений. Но, памятуя вашу прошлую опрометчивость… Сразу озаботьтесь поиском замены. Не откладывая в долгий ящик.

– Замены?

– Ну, вы же не собираетесь разъезжать вечно?

Еще через два года я женился на младшей дочери ювелира Эммозера. Спустя девять месяцев у нас родился сын. Назвали Карлом. Затем – дочь Катлина.

Заем на строительство собственного дома был выписан льготный.

Магистрат ценил нового стряпчего: человека расторопного, сметливого и с недавних пор более чем обеспеченного.

– Я! Я тот человек, кто тебе нужен! Замена!

На Юргена было страшно смотреть. Так, наверное, ползет за инквизитором, пытаясь ухватить край мантии, приговоренный к сожжению еретик, – усмотрев в последней реплике обвинителя намек на снисхождение. Хохолок плясал над макушкой, униженно кланяясь. Губы вспухли: казалось, крик сейчас вцепится в углы рта клещами, дернет без жалости, и кровью из разрывов хлынет:

– Я!!!

– Ты уверен? – качнулся маятник в кулаке.

За время рассказа Освальд забыл, что история якобы относится к его таинственному другу, а не к самому гостю «Звезды волхвов». Превратил тайну в пшик, но часов из руки не выпустил. Шелестела цепочка, кивало серебряное яйцо в такт словам: тик-так, тракт-такт… Оба слушателя, Петер Сьлядек и Юрген Маахлиб, все это долгое время смотрели не в лицо рассказчику, а на блестящую точку лжемаятника. Завороженно, очарованно, видя в мерном колебании часов сказку, похожую на правду: вольный город Гульденберг, маленькое королевство невозможного. Путь от метели к солнцу, от безнадежности к счастью.

Палец Сьлядека дрожал на первой струне лютни. Не мелодия, голый ритм: тик-так. Монетки минут осыпались на пол, катились прочь, забивались в щели…

Исчезали.

– Да! Я стряпчий, я знаю толк в этих делах! Возьми меня с собой, не пожалеешь!

Брюзгливая гримаса, казавшаяся вечной, покинула лицо Юргена. Сгорела в пламени надежды, будто грехи – на костре чистилища. Взамен наружу выглянул удивительный кто-то: узник остервенело тряс прутья решетки, чувствуя, что преграда поддается.

– Утром я уезжаю. Ждать не стану. Успеешь?

– Успею! Я никуда не уйду из этой харчевни! Я уеду утром вместе с тобой!

– Собрать вещи в дорогу?

– Нагишом побегу! Босиком!

– Родители? Друзья? Жена? Я слышал, она у тебя ждет ребенка…

– Пусть! Позже вернусь, объясню… Они поймут!

– А если не поймут? Не простят?!

– Плевать!

– Хорошо. Ты мне подходишь. Будь готов утром к отъезду. В Гульденберге я выдам тебе задаток, в счет будущих доходов. Год, может, полтора… Устраивает?

– Освальд! Отец родной! Благодетель!..

Юрген вскочил, желая поцеловать руку спасителя. Его шатнуло, будто движение маятника в кулаке и серьги в ухе Освальда ван дер Гроота передалось несчастному. Маленький человек схватился за живот, охнул, заглушая гулкое бурчание в утробе.

– Я… я сейчас…

Опрометью Юрген вылетел на двор, забыв одеться потеплее. Когда впереди долгая и счастливая жизнь, боязно ли простыть на морозе? Хлопнула дверь. Лишь теперь Петер заметил, что остался один на один с Освальдом. Стояла глухая ночь, со второго этажа несся храп молодого Пьеркина и еле слышный свист: у Старины Пьеркина на храп недоставало сил. Со стороны каморки служанки Кристы никаких звуков не доносилось. Синий от беспробудного пьянства месяц заглядывал в оконце: эй! чего не спите, братцы?! Оцепенение мало-помалу отпускало, тело успело отдохнуть, еж покинул горло. Лютнист чувствовал бы себя совсем хорошо, если бы не понимал: спроси кто завтра о внешности господина ван дер Гроота, и Сьлядек ничего не сможет ответить. Только часы на цепочке, серьга в ухе да страх перед чем-то большим, нависшим над тобой и готовым рухнуть в любую секунду.

Время – деньги.

Засыплет лавиной монет – не откопают.

Пальцы, соскочив с назойливой лесенки ритма, сами вспомнили забытую мелодию. Слова этой баллады сочинил некий школяр-висельник, ворюга из Парижа, родной брат буйных авторов «Кочевряки», который, по слухам, продался дьяволу за способность избегать петли на Монфоконе: