С каждой минутой все тревожнее колотилось сердце Евтея: увидит ли целой станцию? Встретит ли кого из знакомых? Уцелел ли хотя бы почтовый ящик, чтобы бросить в него солдатское письмецо-треугольник: жив, мол, здоров, даже еду вот через нашу станцию…
Едва эшелон стал тормозить, Евтей Моисеевич выскочил из теплушки и тут же попал в объятия своего родственника Кулика. Евтей задохнулся от радости.
— Ленька-а-а! Ну, как? Как мои? Живы ли? Как младшенький?
И оба осеклись разом. Узнать бы, сколько простоит эшелон, тогда бы до дому сбегать, село-то рукой подать.
— Слетал бы ты до моих, — попросил Евтей. — Может, поспеют сюда прибечь. Мне самому рискованно: гляди, дадут отправление… Посчитают за дезертира.
— Я мигом, я мигом, — заторопился Кулик. — Чего ж не слетать? Такое дело, на фронт же едешь.
Леонид Кулик схватил записку и побежал в станицу прямиком через поле, срезая угол.
Однако не суждено было сбыться мечте Евтея. Защелкали буфера вагонов, и несколько сильных рук подхватили его, втащили в теплушку. Кто-то спросил:
— Как же твоя станция называется?
Евтей вздохнул:
— Терпение. Верь, не верь, а вот так и называется.
— Скажи ты! Терпение! — удивился Гончаренко.
— Есть и получше, — горько улыбнулся Евтей. — У Мелитополя — Обильная, впереди повстречается Плодородие.
— А после войны, поди, Победа появится, — заключил Гончаренко.
— Это уж обязательно! — убежденно встряхнул головой Евтей Моисеевич. — Победа, да еще не одна!
Евтею казалось, что все это было давным-давно. И тот день, когда ему наконец прямо в траншею доставили письмо от Марии, и он долго не решался его прочесть.
«Горько было нам, — писала Мария Андреевна. — Насмотрелись и натерпелись бесчинств по самую маковку… Дочка и сынки, слава богу, живы, только худые сильно. Но теперь легче уже оттого, что погнали немцев, а еще узнали мы, что ты жив, теперь-то нам ничего не страшно. На станице тебя очень ждут. Люди гутарят, как приедешь, снова изберут председателем колхоза…»
В конце письма приписка: «Папа, бей гадов до самой их смерти! Петр, Николай, Виктор».
Давним теперь казалось Евтею и это письмо. Рядом находился противник. Гвардейцы с трудом сдерживали его бешеный натиск. А затем сами перешли в контрнаступление. Враг яро сопротивлялся на каждом шагу.
У высоты 144,7 наступающие батальоны остановились. Сплошной стеной огня встретили их гитлеровцы. Две траншеи опоясали подножие. А на вершину, извиваясь, убегали ходы сообщения. Почти на самом гребне захлебывался пулеметной дробью вражеский дзот. Перекрестный свинцовый ливень срывал траву, прижимал гвардейцев к земле. В этот самый напряженный момент боя прервалась связь с артиллеристами. Рядом с командиром роты оказался рядовой Ющенко. Он хорошо понимал, что может произойти, если артиллеристы не поддержат роту своим огнем.
— Действуйте! — крикнул старший лейтенант, когда Ющенко вызвался найти обрыв телефонного кабеля.
Солдат, пригнувшись, побежал вдоль линии. Пот градом катился по разгоряченному лицу. Вокруг взлетали черные фонтаны земли. Демьян падал и снова вскакивал, чтобы сделать бросок. На открытых участках он переползал по-пластунски, и тогда ему казалось, что ползет он очень медленно и рота из-за него несет потери. И он старался ползти быстрее, пропуская через ладонь тонкую черную нить телефонного кабеля. Но вдруг эта нить выскочила из руки. Вот он, обрыв!
Ющенко быстро срастил концы и пополз обратно. Почти тут же услышал артиллерийские раскаты и увидел, как в расположении противника взметнулась земля. Ющенко подполз к командиру роты, но тот и без доклада знал, что связь восстановлена, и лишь одобрительно покивал головой. Затем подхватил команду комбата:
— За мно-о-й! За Родину!
Рядом с ним заалел флажок. Это устремился вперед комсомолец Михаил Бурун. За ними поднялись солдаты всего батальона. Вот и первая траншея, но Бурун сражен вражеской пулей. Небольшое алое полотнище подхватывает Сергей Пензев. Пробежав несколько шагов, он тоже падает. Флажок в руках Ивана Штельмакова. Он взбегает на высотку и устанавливает его на разрушенном дзоте. Будто огонек загорелся на высоте.
Наступление продолжается. Родная земля уже позади. Впереди — незнакомая, неуютная. С яростью обреченного цепляется за нее враг. Как-то, в момент исправления линии, схватили немцы голубоглазого и мечтательного Демьяна Ющенко, которого так любил Евтей Гребенкж. Да только ли он? Все любили. Жестоко расправились гитлеровцы с поэтом: искололи штыками, облили бензином и подожгли…
Много в тот вечер рассказывал старшина Гаврилов. С затаенным дыханием слушали солдаты бывалого воина. И уж совсем притих Виктор Гребенюк. А когда старшина умолк и в который раз потянулся за сигаретой, Виктор попросил:
— Товарищ старшина, расскажите о самом последнем бое. И еще… об отце.
— Ну что ж, — легонько откашлялся Гаврилов. — Юго-западнее Шяуляя последний бой случился у нас, — начал он. — Много вражеских контратак отбили мы тогда, много боевых товарищей потеряли… В одну из контратак снова немецкие танки пошли. Я в окопе аккурат рядом с Евтеем Моисеевичем находился.
Танки были еще далеко, когда перед самым бруствером разорвался снаряд. Осколком ранило Гончаренко. Он, как помните, бронебойщиком был. Ранен-то ранен, да уходить на перевязку не стал, потому как танки уже приблизились. Евтей Гребенюк скомандовал:
— Бей!
И что вы думаете? С первого выстрела пригвоздил Гончаренко машину! Закружила на месте. Да ладно бы этот танк был единственным, так ведь кроме него еще два десятка. Ну, он еще один расстрелял. И его еще раз в руку! А танки идут. На бросок гранаты уж. Евтей Моисеевич своей связкой аккурат угодил одному под самое брюхо. Здорова машина, а вздыбила нос, ровно конь на дыбы. И надо же, из-за этого, подбитого, другой выползает. Тут Евтей Гребенюк выскочил из траншеи — и ему сустречь. В связке две последние гранаты, видать, побоялся — не промахнуть бы. Так и с этого танка гусеница долой скатилась, заюлил он на месте. Другие ж танки, что уцелели, видя такое, давай назад. Перед нами — четыре дымных костра. И радоваться бы тут от такой картины, но какая уж радость: посрывали пилотки, склонили головы над Евтеем Моисеевичем, над парторгом нашим. Письмо его недописанное взял ротный. Да не знаю, успел ли тот отослать по адресу…
6
Солдаты вплотную придвинулись к старшине Гаврилову. Среди них немало таких, которые знают отцов лишь по фотографиям да воспоминаниям матерей. Рассказ о Евтее Гребенюке они восприняли как повествование о своих отцах. Еще посидели молча, покурили, молча встали и разошлись по палаткам. Виктор Гребенюк остался на берегу. Внизу, под обрывом, шумела река, и, вторя ей, лес пел свою нескончаемую песню. Рассказ старшины встревожил Виктора. «Трудно, очень трудно служить в части, где свято берегут память об отце, — думал солдат. — О нем здесь все напоминает. Кажется, что он живой, стоит с тобой рядом…»
И снова Виктор дал себе клятву быть достойным отца, стать солдатом-отличником.
Но все же много было упущено и выйти в ряды отличников оказалось нелегким делом. Уже на первом осеннем кроссе Виктор почувствовал это. По сигналу стартера он сразу взял высокий темп и порядком опередил всех солдат своего взвода. Стройные сосны с золотистыми стволами, вытянувшись вдоль лесной дороги, приветливо помахивали ему густыми кронами, а легкий ветерок охлаждал разгоряченное лицо. Но на втором километре Виктор выдохся. Ноги отяжелели, не хватало воздуха легким, сердце бешено колотилось, в висках стучали тысячи молотков. Он сошел с дистанции.
— Рядовой Гребенюк! Догоняйте взвод! — властно прозвучал голос командира роты.
Собрав последние силы, Виктор побежал снова, но взвод уже приближался к финишу. Ни единым словом не попрекнули товарищи неудачника, когда он наконец доплелся и смущенно остановился, боясь поднять глаза. Лишь Семенов не удержался, поддел:
