Осенний ветер шумит над вертолетом. Раздувает пламя.
Голова пилота безжизненно склонилась набок. Лицо побелело. Словно плети повисли руки. Плотно сжаты губы. Ни стона, ни шепота… Ни малейших признаков жизни!
— Держите! — приказывает капитан.
Солдат подкладывает ладонь под спину пилота. Две-три секунды остается с ним наедине в кабине. Капитан снова, прикрыв рукой глаза, пробирается через пламя. Китель дымится. А рядовой Илькив задыхается в кабине. Но вот наконец капитан и солдат выталкивают безжизненное тело пилота из горящей машины.
Пламя поднимается выше деревьев огромным багряным языком. А внизу из трубки маленькой струйкой еще пульсирует бензин, загораясь на лету.
— От вертолета! — кричит капитан.
«Сейчас взорвутся баки», — опять подумал солдат. Кажется, прошла уже вечность с той роковой минуты, когда случилась беда. Вечность… А всего-то, пожалуй, не прошло и двух-трех минут с того мгновения, как над ними застрекотал вертолет. Это он и прервал мирную беседу капитана с солдатом. О чем они говорили — офицер и солдат — в этот глубокий ночной час, когда все вокруг спало крепким сном?
О чем? О самых обычных вещах. О звездах, которые холодно мерцают в черном небе и до которых стали ближе расстояния, о своем прошлом и будущем, о мечтах, самых заветных и близких сердцу! Было уже за полночь. Вертолеты, действия которых обеспечивал связист рядовой Степан Илькив, реже поднимались в воздух. Дело близилось к концу. Командир экипажа передвижной радиостанции капитан Скороходов разрешил солдату отдохнуть.
— Да уж потерплю, товарищ капитан, — ответил связист.
— Ну терпи, — улыбнулся офицер. Снял фуражку, пригладил русые волосы. Был он высок, сухощав, как и рядовой Илькив. Разница лишь в том, что у Степана черная как смоль шевелюра. Глаза то веселые, то задумчивые, грустные. Когда солдат щурится, они совсем скрываются в узеньких щелках, обрамленных пушистыми ресницами.
Молчали, прислушиваясь к шуму деревьев. Где-то вдалеке закричала ночная птица.
— Сова… — задумчиво произнес капитан.
Солдат думал о чем-то своем. Может быть, вспомнил родные леса в Ивано-Франковской области. Леса там тоже богатые, красивые. В колхозе, в Старых Богорачанах, работает отец, Дмитрий Иванович. Мать, Мария Юрьевна, по дому управляется. Давно не видался с ними Степан. Как теперь выглядит мать? Постарела, наверное. Конечно постарела. Когда уходил сын из дому, плакала:
— Та куда ж идешь вид батька, вид матэри? Та що ж де?
Отец, глуховато покашливая, урезонивал:
— Ну и чого ж голосыты? Не в Америку иде. Не на чужину. Краснодон — своя краина.
Кому-кому, а Дмитрию Ивановичу хорошо памятно время, когда бедные люди, изнуренные зверской эксплуатацией, уходили искать счастья за океан. Но спустя годы возвращались ни с чем. А иные погибали на чужбине. Освобождение пришло вместе с Советской Армией, вместе с краснозвездными ребятами, вот с такими, как капитан Скороходов, старший техник-лейтенант Юрий Никитин. Тот самый Никитин, который безжизненно распластался на плащ-палатке. Командир экипажа встает на колени, прикладывает ухо к его груди.
— Шинель!
Илькив мчится к радиостанции, где лежат шинели. Вместе с капитаном осторожно перекладывают Никитина, относят дальше от горящего вертолета. Машина лежит на боку, словно подбитая птица. Капитан и солдат не могут понять, как они вытащили человека из-под этих горящих обломков. Как они сами остались целы?
А теперь, пока не поздно, — подальше от вертолета. Скорее!
— Расстилай.
Скорее. Так думал Степан Илькив и тогда, уходя из дому. Не хотелось видеть слез матери. Уж очень маленькой показалась она ему, Горький комок подкатывал к горлу. Но отец прав: не на чужбину едет Степан! И не ребенок уже. Окончил семь классов и по комсомольской путевке съездил в Краснодон на строительство шахты, И в Краснодон когда уезжал, мать вот так же плакала, не могла понять его чувств: в Краснодон ведь едет!
В первый день все получилось ладно. Сходил в музей, снова с замиранием сердца услышал от экскурсовода хорошо знакомую историю героического подполья, всматривался в портреты юных героев и все переживал заново, как тогда, когда читал книгу или смотрел кино. Решил во всем походить на молодогвардейцев. Однако на другой день планы Степана нарушились.
На шахту его не приняли: не было ему и семнадцати. Пошел на стройку плотником — «дотягивать» возраст. Потом еще один год прихватил — учился в горнопромышленной школе, мечтал таким шахтером стать, как Николай Мамай.
«Пристрелка» оказалась нелишней: приняли его на шахту имени молодогвардейцев. Сначала трудился путевым мастером вместе с такими же молодыми хлопцами. А в армию ушел уже из забоя. Попал в добрые руки капитана Холопова, командира роты связи, и старшего лейтенанта Нуритдинова. Но Степан был еще слишком молод, неопытен, горяч и неосмотрителен. А Холопов я Нуритдинов — командиры требовательные и высоко квалифицированные военные специалисты-наставники. Они обучали солдат электротехнике, материальной части радиостанции, учили уходить от помех, работать, в сложных условиях. Это Степану нравилось. Особенно он любил ночные дежурства, с их напряжением и таинственностью, когда в бездонном темном небе слушаешь позывные вертолета, отправившегося в полет. Твоя подвижная радиостанция замаскирована где-то далеко на лесной опушке, вокруг тишина, лишь попискивает в наушниках, а ты представляешь, как над аэродромом вспыхивают зеленые гроздья ракет и одна за другой стартуют винтокрылые машины, берут заданный курс.
Все было так же и в этот раз. Прошло положенное время, и вертолет правильно вышел на приводную радиостанцию. Капитан Скороходов и рядовой Илькив услышали в небе рокот и выскочили из своей машины. Летчик уже включил посадочную фару. Луч света упал на вершины деревьев, вырвал из темноты небольшую поляну, окруженную дубами. Сейчас — посадка. Капитан и солдат побежали туда встретить летчика, отлично выполнившего полетное задание. Но вдруг вертолет камнем пошел вниз, с грохотом упал на землю, перевернулся и загорелся. Скороходов и Илькив бросились к объятой пламенем машине…
Теперь же надо было отнести летчика подальше, пока не взорвались бензобаки.
Они бежали тяжелыми мелкими шажками, вобрав головы в плечи и пригнувшись, хотя знали, что это не спасет от взрыва: место открытое. Но вон дубы, а там небольшой овражек. Туда!
И едва они донесли Никитина до овражка, раздался взрыв. Поляну заволокло густым, жирным дымом.
Рядовой Степан Илькив придерживает голову раненого летчика, слышит его негромкий стон и слышит, как капитан Скороходов, поднявшись в машину, связывается по радио с руководителем полетов:
— Курс триста шестьдесят! Курс триста шестьдесят…
Илькив замечает в небе светящиеся точки. Кричит:
— Летит! Товарищ капитан, летит уже!
Вверху включена посадочная фара. Столб света упирается в землю, образует круг. Еще несколько мгновений — и вертолет мягко приземляется на поляне.
Старший техник-лейтенант Никитин все еще без сознания.
Машина подруливает к радиостанции. Илькив, Скороходов и вертолетчики осторожно поднимают Никитина в кабину.
Вертолет поднимается, скрывается за верхушками сосен. Капитан вытирает платком лицо, опускается на пенек. Солдат садится рядом:
— Как думаете, товарищ капитан, Никитин выживет?
— Трудно сказать.
Потом они долго молчат, смотрят на темнеющую поляну, где догорает искореженный вертолет.
— Вот она какая, летная жизнь. Опасная! — говорит наконец Илькив.
— А я эту жизнь ни на какую не променяю, — отзывается капитан Скороходов. — Это сейчас я на радиостанции, а то все время летал… Заразил меня авиацией старший брат, он под Берлином погиб в Отечественную. С тех пор мать о самолетах и слышать не хотела. А тут подоспело время мне в армию. И я себе авиацию выбрал. Но честно скажу, не из-за романтики, а просто решил погибшего брата в строю заменить.
Капитан погладил рукой плечо:
