– Но кто же они?

– Они? Полагаю, что это не они, а он! – Кто он?

– Кто? Да, разумеется, Роберт Шуман!

– Как? Он-единственный сотрудник своей газеты?

– Боюсь, что да. Я уже давно подозреваю это.

– Но зачем ему взваливать на себя эту тяжесть?

– Это все Флорестан! Неугомонный характер! Впрочем, не будь у нас газеты, никто в городе не знал бы о Шопене. Да и о Бетховене имели бы довольно слабое представление. После появления статьи о симфонии Бетховена зал Гевандхаузена был полнехонек, и я, стоя у дирижерского пульта, имел удовольствие в этом убедиться.

– Но ведь Шуман еще и композитор!

– Главным образом композитор – и замечательный. Он был раньше учеником Фридриха Вика, профессора фортепианной игры. Шуман собирался быть пианистом. Но вскоре у него обнаружилось два недостатка: он повредил себе руку и стал сочинять сам. Первый проступок был в глазах профессора не так велик, второй – непростителен.

Шопен усмехнулся. – Этот Вик, кажется, важное лицо и в Лейпциге? – Чрезвычайно важное, и в этом одно из отличий этого города от Парижа! В Париже ни один учини, музыки не мог бы стяжать подобную славу: надо сначала прослыть великим виртуозом, чтобы получить уроки. А профессор Вик никогда не был артистом, только педагогом. Но попасть к нему очень трудно, пало дожидаться очереди. Он живет в роскошной квартире, и когда матери его учеников приходят к нему впервые, они начинают верить, что богато живут не только юристы. Мать заставила Шумана пойти на юридический факультет, который он так и не окончил. Но, увидав квартиру Вика, она решила, что ее сыну стоит сделаться музыкантом. Может быть, и он со временем станет давать уроки! Впрочем, своей известностью профессор обязан и дочери Кларе. Это действительно феномен!

Шопен слыхал о Кларе Вик, известной юной пианистке, но так как ее имя уже лет десять было известно в Европе, то он причислил ее к тем «вечным» вундеркиндам, которые необходимы для патриотической славы общества. Эти переростки надолго сохраняют уменьшительное имя и сами как бы застывают в детском обличье.

– О нет, друг мой, Клара – это особое явление, – сказал Мендельсон в ответ на высказанные сомнения Фридерика. – Я хорошо знаю ее и могу утверждать, что в Европе она уступает разве только Листу. Да и то… есть вещи, от которых Лист отказывается, а Кларе они удаются…

– Какие, например?

– Ну, хотя бы «Карнавал» Шумана и… некоторые этюды Шопена.

– Вот как?

– А как она хороша, эта девочка! Не совсем немецкой, скорее итальянской красотой. Но это такая чистота, такая одухотворенность! К сожалению, ее нет в городе, она с матерью уехала на гастроли в Берлин. Но если когда-нибудь увидишь ее, попроси сыграть что-нибудь твое.

По совету Мендельсона, Шопен в первую очередь нанес визит Фридриху Вику как одному из важнейших музыкальных деятелей города. Мендельсон шутливо предупредил Фридерика:

– Спорить с ним не стоит, он никогда не делает ошибок!

– Как все консервативные люди, – сказал Шопен.

– Совершенно верно. Но в один прекрасный день выясняется, что при отсутствии отдельных ошибок эти маститые ошибались во всем направлении своей деятельности. Это и Вику угрожает. Но пока он держится крепко, и многие боятся его.

Профессора Вика Шопен застал в музыкальной комнате, среди учеников. У рояля сидела нарядная кудрявая девушка. Но она не играла, так как Вик объяснял ей и другим ученикам один из приемов игры. Фридрих Вик был солидным, внушительным мужчиной с густыми бакенбардами и строгим выражением лица. Взгляд у него был пристальный и тяжелый. И голос соответствовал наружности: густой и плотный. Говорил он медленно, отчетливо, до резкости, произнося каждое слово, как будто читал лекцию с кафедры.

Его ученики оказались взрослыми юношами и девицами. Детям он назначал утренние уроки.

Увидав Шопена, профессор встал с места. После первых приветствий, обращенных к гостю, он представил ему своих питомцев, давая каждому краткую характеристику.

– Баронесса Эрнестина фон Фрикен. Очень одаренная музыкантша.

Титул баронессы и частицу «фон» Вик слегка подчеркнул.

Девушка, сидевшая у рояля, встала и грациозно поклонилась.

– Гельмут Оберман большой знаток Моцарта.

– Артур Перманедер. Уроженец Баварии, музыкант с большим будущим.

– Роберт Шуман. Пианист и редактор музыкальной газеты.

И так далее.

Ученики принужденно улыбались и неловко кланялись, как большинство людей, которых хвалят в глаза. Одна лишь Эрнестина фон Фрикен не чувствовала смущения, – по-видимому, она была любимицей профессора.

Шуман, которого, в сущности, не похвалили, а только представили, определив род его занятий, тоже не казался смущенным. Но какая-то скованность была в том, как он подошел к Шопену, стиснул ему руку до боли и молча отошел.

У него был хороший рост, приятное лицо, густые каштановые волосы и карие глаза, которые внезапно загорались, должно быть под влиянием родившегося чувства. Он стоял невдалеке, у стола, не смешиваясь с учениками Вика.

Разговор шел своим порядком. Шопен выразил сожаление, что не слышал Клару Вик в Париже, так как в то время был в отсутствии. Но весь город говорит о замечательной музыкантше и дивится педагогу, который воспитал ее.

Вик с достоинством разгладил бакенбарды.

– Да, – сказал он, – от направления, данного таланту, зависит все его дальнейшее развитие. Было бы, мне кажется, справедливо, чтобы рядом с именем концертанта стояло имя его преподавателя!

Он расспрашивал о Париже. Узнав, что Калькбреннер ограничил число своих учеников из-за болезни, он сказал:

– Это весьма прискорбно. Молодежь теперь легко ускользает из-под влияния!

Ученики молчали, в присутствии Вика они отвечали только на его вопросы. Профессор продолжал:

– В последнее время в музыке распространились вредные течения. А это – увы! – влияет на молодежь!

Шопен осторожно спросил, о каких течениях говорит профессор.

– Я имею в виду распад классической формы. Сопата еще держится. Но и здесь композиторы стремятся уничтожить границы между сонатой и фантазией. Л между тем эти понятия непримиримы, ибо они противоречивы по самой своей природе.

– Но ведь еще Моцарт написал сонату-фантазию! – возразил Шопен. – И Бетховен соединял обе эти формы!

– Гм! Доложу вам, сударь, что у меня особое мнение насчет двух сонат Бетховена, здесь названных. Особенно насчет второй, цис-молльной. Это сбивает с толку. В музыке следует держаться чего-нибудь одного. Финал в этой сонате я сделал бы первой частью, а первое медленное вступление – второй. Далее – скерцо. Ну, а конец… согласитесь, что он так и не написан!

Баронесса фон Фрикен, по-видимому, не разделяла мнение своего учителя насчет сонаты Бетховена. Но она, разумеется, молчала и только оглянулась на Шумана. Он тоже молчал. Но мускул на его щеке заметно дергался.

Какая-то скрытая напряженность чувствовалась г. этом разговоре.

– А форма вариаций? – продолжал Вик. – Старинная, освященная традициями форма? Она так же подвергается разрушению! Мы слышим ряд коротких пьес, не говорю уж – в разных тональностях, но не похожих ни на тему, ни друг на друга. Когда это бывало? Или берется совершенно куцая тема из каких-нибудь трех-четырех нот. Но ведь подобный эмбрио не может стать источником для развития! Что важнее– тема или вариации? Во всяком случае, я думаю, тема должна быть выражена по возможности ясно и точно. Надеюсь, что присутствующий здесь Роберт Шуман не посетует, если я скажу, что его пьеса под названием «Карнавал», хоть и весьма оригинальная по форме, заключает в себе все недостатки новейшего направления!

– Лист как раз собирался играть «Карнавал» в своем последнем концерте, – сказал Шопен. – Он весьма высоко ценит эту музыку.

– Но, однако же, не играл! Мне это известно! Впрочем, довольно об этом! – Вик нахмурился. – Мне было бы желательно показать просвещенному гостю, чего мы достигли нашими скромными силами. Но, зная, что после него никто не решится играть, я позволю себе похвастать моими учениками, прежде чем он согласится на нашу просьбу. Я попрошу вас, дитя мое, – обратился он к баронессе, – показать свое искусство именно сейчас!