В результате всего этого в маленьком городе стала выходить своя газета, в которой Жорж Санд теперь помещала самые острые статьи, касающиеся быта рабочих и ремесленников. Одно разоблачение повело за собой ряд других. Но еще до того дело Фаншетты так обозлило духовенство и городские власти Лешатра, что против Жорж Санд было возбуждено встречное дело.

Морис со страхом ожидал ареста матери и заключения ее в тюрьму, после того как ее в Ногане навестил служащий префектуры. Он грозил всевозможными неприятностями. – Если бы Вы, сударыня, имели дело с людьми светскими, мирскими, все было бы проще, но вы задели духовенство! – Тем хуже для духовенства, – спокойно отвечала Жорж Санд, – что оно до такой степени вывалялось в грязи! Какой же это пример для паствы!

Ей удалось доказать свои обвинения и полностью устроить судьбу пострадавшей девочки. Созданная ею народная газета уже существовала, и Жорж Санд сделалась ее неутомимым сотрудником. Но всякий раз она подвергалась нападкам со стороны крупных торговцев, судейских, попов, монахов. И в Ногане она не имела покоя. Несколько раз ее вызывали в Париж для объяснений.

История Фаншетты сильно подняла Аврору в глазах Енджеевичей. Впрочем, они не сомневались в гражданских добродетелях Жорж Санд. И то, что Шопен гордился ею, было вполне естественно. Но Людвика часто и грустно задумывалась, оставаясь одна или с мужем, и Каласанти, который знал ее как самого себя, понимал, что ей многое не нравится в Ногане.

С братом Людвика не говорила о своих сомнениях. Если и приходилось когда-нибудь упоминать о том, что происходит вокруг, то лишь отдаленными намеками.

Однажды в воскресный день в Вотан приехала масса народу. Оглушительный, «виртуозный» свист Мориса, смех Соланж и ее подруг, а также продолжительное «го-го-го!» Ипполита Шатирона проникали в отдаленную беседку, где сидели Фридерик с Людви-кой. Шопен сказал, улыбаясь:

– Не правда ли, здесь хорошая акустика?

– Ах, Фрицек, не надо тревожить себя! Сегодня праздник, пусть себе веселятся!

– Но ведь они должны понимать, что это мешает!

– Мне это нисколько не мешает. А тебе… Ведь ты еще не играл мне сегодня, не так ли?

Каждый день Фридерик играл ей. И то, что написал за время их разлуки, и новые наброски, и давнишние, варшавские сочинения. Каласанти любил далекие прогулки, а брат и сестра оставались вдвоем во флигельке Шопена.

Теперь Людвика уже не думала о том, что ему следует написать национальную оперу. Когда-то она мечтала об этом – чтобы он добился великой славы. Теперь она понимала, что он создал нечто равное опере. Его маленькие мазурки стоили самой великолепной оперы. Более всего она любила эти картинки, «образки», как он называл их. Слушая их, она вспоминала свою жизнь, и перед ней оживало давно забытое: дуб, освещенный солнцем, вид реки и ненастный вечер, игра в горелки на лугу и запах полыни.

И все это удивительно остро вспоминалось, как бывает, когда через много лет возьмешь в руку утерянную книгу, которую читал в отрочестве, ту самую, в том же переплете. И опять переживаешь все прежние ощущения.

…И не только картины природы. Письма, речи, взгляды. Мазурки казались Людвике многокрасочными, всех цветов, всех оттенков. Она сама группировала их и просила Фридерика: – Сыграй мне все утренние, а ночные – потом…

Первое время она говорила ему: – Знаешь, мазурки – это самое лучшее у тебя! Это энциклопедия человеческих чувств! – Он улыбался. – Ты же еще вчера сказала, что самое лучшее из всего – соната! Что она – откровение!

– Ах, друг мой, ты должен быть ко мне снисходителен! Я знаю, что бываю сентиментальна. И слово «энциклопедии» ужасно тяжелое. Но мне вое нравится… Можно еще?

– А ты не устала слушать?

– Боже мой, наверное, ты сам устал, а я тебя замучила!

Он качал головой и продолжал играть.

Поздно вечером, в ночном костюме, в широких брюках и белой фланелевой кофточке, Аврора постучалась к Людвике.

– Вы одна, дорогая Луиза? Ваш муж играет в шахматы с Делакруа и, вероятно, придет сюда поздно… Какой он умный и добрый человек! Говорят, это редкое сочетание – ум и доброта.

– А мне кажется, одно без другого невозможно. Ум очищает сердце.

– О нет, – если судить по моей дочери. А ум у нее блестящий… Но, Луиза, я хотела воспользоваться вашим уединением и навязать вам разговор… Видите ли, я хочу быть с вами совершенно откровенной, обнажить перед вами самые затаенные уголки моей души.

Людвика заволновалась. Она давно предвидела этот разговор и боялась его.

– Мне кажется, беседа такого рода невозможна, – оказала она, – и совсем не необходима. Я говорю – вообще.

– Но почему. же? Разве недостаточно доброй воли? Что может быть лучше полной, абсолютной откровенности?

– Мне кажется, – нерешительно продолжала Людвика, – мы не имеем права обнажать свою душу перед другими, потому что многие наши чувства нам самим не ясны. Подозрения, намеки, высказанные в словах, становятся реальностью. Потом выясняется, что мы ошиблись. И, значит, мы невольно совершили предательство.

– Я понимаю вашу мысль. Но где же тогда истина?

– Надо много раз проверить себя, прежде чем придешь к истине. А когда это случится, незачем говорить другому. Надо действовать – вот и все!

– Но неужели вы что-нибудь скрывали от вашей матери? Или от мужа?

– От матери я многое скрывала. Если бы я не делала этого, она, вероятно, давно умерла бы.

– Как? Неужели в вашей жизни было такое, что могло огорчить вашу мать?

– Это есть в жизни каждого человека, а особенно женщины или девушки. Если мне приходилось плохо, я сама старалась справиться. Мне кажется, главное между людьми – это не взаимная откровенность, а забота о том, чтобы другому было лучше, чем тебе. У меня была одна цель: чтобы мама жила долго и была по мере возможности спокойна.

– Да, это мудро. Но я на это не способна. Полная откровенность между близкими людьми – это залог прочности их отношений!

– А я думаю: чем больше люди любят друг друга, тем меньше они могут быть откровенны.

– Но почему же?

– Потому, что жизнь очень несовершенна. Потому, что это может ранить, а порой даже убить.

– Лучше уже так, чем обманывать!

– Не в обмане дело…

– Но в чем же?

– В том, что мы сами иногда не знаем, что с нами происходит!

– Вот потому-то, милая Луиза, я хотела бы говорить с вами! Вы растолкуете мне меня!

– Полноте! Вы, такой психолог, прибегаете к помощи обыкновенной женщины!

– Это вы – обыкновенная женщина? Аврора пересела поближе.

– Я хочу понять, – начала она, – почему шесть лет материнских забот и преданной дружбы все-таки не привели к покою. Может быть, я виновата?

– Об этом следует вам судить.

– Но я ничего не вижу… Я делаю все, что в моих силах, и даже то, что выше моих сил!

– Окажите, Аврора, почему вы так часто говорите о материнской преданности и дружбе? Мне всегда казалось, что вы любите друг друга!

– Ну, разумеется. Но я горжусь тем, что дружба и уважение…

– Бот с ними! Вы уважаете и аббата Ламенне[29] и Пьера Леру и дружите со многими. Но вряд ли вы стали бы столько возиться с ними, сколько с моим братом. Кстати, я уже говорила вам, что это совсем лишнее.

– Я вижу, Луиза, вы еще большая материалистка, чем я!

– Не знаю… Но многое меня удивляет. Ведь я привыкла считать вас моей золовкой.

– Так оно и есть. Ты моя сестра, Луиза! Для меня нет разницы между общественными установлениями и…

И Аврора принялась излагать свои убеждения. Людвика слушала терпеливо, но не особенно внимательно.

– Я знаю только одно, – сказала она: – когда любишь, надо быть женой!

– Как? Церковь и все прочее?

– Необязательно, раз у вас здесь возможно и другое. Но надо раз навсегда сказать себе, что ты замужем!

– Фу, какое отвратительное слово! За-мужем! За чужой спиной! Я уже испытала это. Какая гадость!