Шопену он сказал: – При всем изяществе исполнения у вас, к сожалению, слабый звук. Но, может быть, все зависит от инструмента? Тогда возьмите мой, у него клавиши не такие тугие! – Шопен поблагодарил и сказал, что дело не в клавишах, а в методе, он не любит резкую, громкую игру. Князь Лихновский с довольным видом расправил свое жабо: все шло как следует, он оказал внимание новичку и попутно отметил его недостаток – слабый звук. Игра Шопена ему очень понравилась и как раз самый звук показался приятным, но он не мог позволить себе поддаться впечатлению, каким бы сильным оно ни было! Общественный долг выше всего!

Мнение князя Лихновского о Шопене было подхвачено. Музыканты говорили: – Этот поляк – превосходный пианист! Одно лишь досадно: слабый звук!

Теперь новые знакомые Шопена наперерыв внушали ему, что «вся Вена» только и говорит о нем и поэтому необходимо дать второй бесплатный концерт. Издатель Гаслингер оказал честь, согласился напечатать вариации Шопена, – разумеется, тоже бесплатно.

Шопен отнесся довольно скептически к сообщениям о «покоренной» им Вене. Правда, на другой день после его концерта к нему прямо на улице подошел какой-то прохожий в цилиндре и сказал: – Простите, но вы так поразили меня своей игрой, что я не могу не высказать вам это! – И долго держал руку Фридерика в своей мягкой и теплой руке.

Еще несколько незнакомых любителей выразили ему свое восхищение. Но все они, даже вместе с князем Лихновским и графом Галленбергом, еще, не составляли «всей Вены». Впрочем, успех среди музыкантов– это уже победа!

Граф Галленберг намекнул, что можно дать второй концерт. Благетка уверял Шопена, что это необходимо хотя бы для предотвращения разных слухов: могут сказать, что пианист потерпел поражение и спешит ретироваться. Эту мысль подала Благетке его дочь Леопольдина. Ученица Черни, она хорошо играла на фортепиано и писала маленькие пьески в легком стиле. Впрочем, у нее была и опера в таком же роде.

Леопольдина выросла в Вене, где все знали ее как чудо-ребенка и продолжали баловать до сих пор, так она уверовала в свою исключительность. К счастью, природный ум удержал ее от многих крайностей, которым подвержены избалованные с детства Артисты. Она держала себя свободно и смело, но не вызывающе, без высокомерия и кичливости… Шопену она показалась олицетворением цветущей, ослепи-тельной Вены. В конце концов он согласился дать второй концерт, который состоялся через неделю после первого.

Эта неделя прошла исключительно весело и приятно. Леопольдина Благетка была его гидом: знакомила с музыкантами, водила в театры, играла все венские новинки, показывала достопримечательности города. Но охотнее всего она слушала музыку Шопена. Ее присутствие не утомляло, напротив… Если бы не варшавские воспоминания и далекий образ, который Являлся ему в вечерние часы, как по зову; если, бы Не ощущение смутной тоски, вызванной этим образом, он мог бы считать себя совершенно выздоровевшим… В конце концов, с той он даже не знаком и вряд ли станет для нее чем-нибудь значительным. А здесь – живая, милая девушка с ее тонким пониманием музыки, веселая, жизнерадостная, безусловно увлеченная им! Она немного напоминала варшавскую очаровательницу Мориолку, но была гораздо естественнее и проще. Мориолка совершала всевозможные безумства, чтобы произвести впечатление. Леопольдина же поступала так, как ей подсказывала ее увлекающаяся натура. К тому же она была образованна; отец давал ей свои рецензии на просмотр, и в трудных случаях она писала их сама.

Вена с каждым днем все сильнее пленяла Фридерика. Может быть, молодость ослепляла его, но Вена казалась ему городом, полным чудес. Как большая жемчужина, покоящаяся в богатой раковине, сверкала она, если глядеть на нее со стороны бастиона, где так часто гуляли венцы и где Шопен проводил свои свободные часы. Но и самые улицы Вены очень нравились ему, не только красотой зданий, нарядными витринами магазинов и голубой лентой Дуная, опоясывающей город, – удивительнее всего было постоянно царящее здесь оживление, бьющие через край жизнерадостность и веселье. Счастливому Шопену Вена казалась демократичной, и когда они с Леопольдиной ходили по улицам, ему чудилось, что он попал на большой бал, где все так или иначе знают друг друга и веселятся на открытом воздухе под голубым сводом!

Здесь случайные спутники обменивались дружескими словами и некоторое время даже шли рядом. Потом расходились в разные стороны, а возникшая дружба никого ни к чему не обязывала. Да, это был приятный бал, или, вернее, маскарад, потому что люди разных национальностей, в разных одеждах стекались к воротам Вены. Здесь можно было встретить испанца в сомбреро, с мандолиной в руках, и турка в чалме, с ятаганом за поясом, и шотландца в пестрой короткой юбочке, не говоря уже о хорватах, мадьярах, чехах, итальянцах, населяющих Австрию. Повстречались Фридерику и его земляки – мазовецкий еврей в длинном лапсердаке и шляхтич в кунтуше, верхом на гнедой кобыле. Целое семейство цыган, шумя и звеня, пробиралось к городу, неся с собой все свои пожитки, от палаток до гвоздей – предметов походной кузницы.

И все это шло непрерывным потоком, разговаривая на разных наречиях, толкаясь, смеясь и играя на разных инструментах. В одном месте собирается народ – там пляшут фанданго; в другом – девушка в белых чулках, красной юбке и в странном головном уборе, точно в волосы натыкано вокруг много серебряных ложек, отплясывает тарантеллу. Носовой звук мандолины сливается с пением турецкого тари, мадьяры играют на скрипках. А навстречу несется вальс– музыкальный образ самой Вены, и разноязыкая, пестрая толпа принимает это весело, как родственный привет.

Это было то, что видел Шопен, те места, которые показывала ему Леопольдина Благетка: центр города, Пратер, или красивые окрестности, которые также считались достопримечательностью Вены. На улицах, где живет беднота, Фридерик не бывал, да и сама Леопольдина никогда их не посещала. Блестящая артистка, она лишь понаслышке знала, что в городе существуют целые кварталы, где в покривившихся домиках обитают голодные, плохо одетые люди. Но в простоте душевной Леопольдина думала, что и эти бедняки половину своей жизни проводят в песнях и танцах, и если не играют на фортепиано или скрипке, то уж, во всяком случае, пользуются инструментами, более доступными их карману: дудят в дудки, бьют по тамбурину или играют на волынке, прогоняя свою тоску.

Может быть, она и не ошибалась. В этом городе танцы и песни возникали стихийно. В Варшаве, которая считалась и была очень музыкальным городом, нельзя было в течение целого года услыхать столько музыки, сколько здесь, в Вене, за один месяц.

Быть в городе, на улицах которого еще в прошлом году показывался Шуберт, а два года тому назад – Бетховен, проходить ежедневно мимо дома, где Моцарт писал «Волшебную флейту», заходить в трактир «Золотого льва», где, по преданию, Моцарт в последний раз обедал со своим приятелем-недругом Сальери, – для всего этого стоило приехать в Вену, даже не имея собственных дел! О Моцарте, Бетховене и Шуберте напоминал каждый уголок. Но более всего– венская музыка. Она была пронизана мелодиями «Свадьбы Фигаро», зовами Пятой симфонии, ритмами шубертовских вальсов. И новейшая музыка питалась этими же источниками.

В Польше редко, исполняли Моцарта, Бетховена знали отдельные музыканты, а о Шуберте совсем не было слышно. Моцарта и Бетховена Фридерик знал благодаря Живному, о Шуберте же имел слабое представление и только от венских музыкантов услыхал о нелегкой жизни этих классиков.

О Шуберте рассказывал Лахнер, молодой дирижер венской оперы. Он пригласил Шопена к себе и много играл ему. О своем друге он говорил романтически увлеченно, но с оттенком печали. По его словам, Шуберт страстно любил природу. Он обошел пешком чуть ли не всю Австрию, хорошо знал Венгрию и сам неоднократно видел шарманщика, с которым отождествлял себя. А вот и та Липа, которая прошелестела ему одну из его лучших песен. Здесь, прямо под открытым небом, молодежь танцевала вальсы Шуберта.