В тот вечер ждали королеву. Она прибыла и милостиво согласилась послушать игру Шопена. Ей понравилось, сна пробормотала что-то благосклонное. Когда она уехала, лорд-канцлер поздравил Шопена, а его жена сказала, что отныне все станут брать у него уроки и она сама подаст пример.
Уроки он получил скоро. Выяснилось, что он стоит двадцать гиней – именно столько ему платили за каждый урок. Ученицы были неинтересны, уроки во много раз утомительнее, чем в Париже. И вряд ли они окупали себя. Роскошный салон, целых три рояля – это было необходимо здесь, чтобы не подумали, что он один из тех музыкантов, у которых на визитных карточках написано: «Дает уроки на дому» или: «Ходит играть на вечерах». Пианист, поставивший у себя в салоне только два рояля, получал не двадцать, а только десять гиней за урок, а уж кто имел один рояль, тот мог играть на нем сам.
Но брать двадцать гиней стоило дорого, а ученицы были неаккуратны: то уезжали в деревню, забыв расплатиться, то довольствовались лишь несколькими полученными уроками, вообразив, что уже выучились играть, а может быть удовлетворившись репутацией ученицы знаменитого маэстро. Правда, вместо них, тут же появлялись другие, но такие же неинтересные и неаккуратные.
Артисты, как и в Париже, зависели от прессы. Но там упоминание в газете было необходимо начинающим, здесь же концерты прославленных виртуозов не скоро удостаивались рецензии, а между тем газетная заметка определяла успех. Тальберг, краснея, поставил это на вид редактору газеты. О Шопене рецензия появилась довольно скоро, но– кто знает? – может быть, его покровительницы тайно позаботились об этом?
Мелькали разнообразные лица, титулы, ордена, громкие фамилии: леди Байрон, лорд Веллингтон, испанский герцог, сын дона Карлоса и даже тринадцатая кузина Марии Стюарт. Музыка Шопена всем нравилась, леди в один голос повторяли, что она «течет, как вода». Его шотландские спутницы окружили его бесконечным вниманием, они были деликатны, ненавязчивы и очень выносливы. С утра до вечера они наносили визиты своим знакомым, а потом принимали их у себя. Из желания развлечь Шопена они предлагали ему участвовать во всех их увеселениях. Он не мог отказать им – они были слишком добры к нему.
Старшую – или младшую? (он не мог разобраться в этом) – звали леди Кэт Эрскин. Она была замужем, и оттого все находили, что в ее наружности и манерах меньше смешного и чудацкого, чем у ее незамужней сестры. В действительности обе были не более причудливы, чем десятки других замужних, вдовых и пребывающих в девичестве леди. Они были даже в чем-то приятнее остальных, потому что держали себя проще. Они отличались довольно веселым нравом, особенно леди Кэт, которая любила поговорить и сама рассказывала анекдоты, впрочем, совершенно благопристойные и невинные. Но она-то считала их рискованными и втайне гордилась своей смелостью. Она была полная, румяная и любила покушать.
Младшая – или старшая? – из сестер, мисс Джейн Стерлинг, была молчаливее, ела с меньшим аппетитом. Ей было лет сорок пять, и она уже утратила привлекательность, если и обладала ею в молодости. Худая, почти высохшая, с длинными светлыми буклями, спадающими вдоль впалых щек, обтянутая темной шалью, которая делала ее фигуру прямой и плоской, с вечным молитвенником или библией в руках, она скорее производила впечатление бедной миссионерки Армии спасения, чем самой богатой невесты в Шотландии. Шопен шутя писал друзьям, что мисс Стерлинг как две капли воды похожа на него самого, а это не было комплиментом: от собственного отражения в зеркале, особенно по утрам, ему становилось жутко. Но у мисс Джейн была необыкновенно белая, нежная кожа на лице и замечательно добрые серо-синие глаза. Это замечалось не сразу, но иногда, в редкие минуты, неизвестно отчего, лицо мисс Джейн совершенно преображалось и становилось очень приятным.
Полина Виардо и Женни Линд пели в салонах народные песни: Полина – испанские, а Женни – шведские. Женни нравилась Шопену больше: с ней он чувствовал себя как-то ближе к родине, хотя в том «отблеске полярных зорь», который освещал ее пение, не было ничего общего с польской музыкой. Но она была скромная, простая девушка. Слава не вознесла ее на недосягаемую высоту, и в ее родном городе ждали, что когда-нибудь она вернется и больше не уедет. Она часто рассказывала Шопену, какие луга в Швеции, какие восходы и как она часто не спит по ночам, вспоминая все это… В Стокгольме ее дожидался жених, друг юности, с которым она собиралась обвенчаться, как только скопит необходимую сумму.
Полина все устраивалась, беспокоилась, «ерзала» и никак не могла удовлетвориться своим новым положением. Шопен избегал ее, боясь, что она станет говорить с ним о Париже. Но она молчала. Достаточно было одних газет, которые обливали Жорж Санд грязью. Шопен не находил мстительного удовлетворения в этих статейках, они волновали его меньше, чем он ожидал. Он чрезвычайно ослабел и не мог волноваться больше. Тот подъем, который он испытал перед отъездом, в Англию, очень скоро сменился тоскливым унынием. Его дни проходили молниеносно, и каждый был похож на другой. Визиты, люди, разговоры, кареты, лестницы, по которым он уже не мог подниматься сам… Единственным его утешением была переписка с родными. Он еще мог подробно писать, шутить, рисовать карикатуры. Читая его письма, Изабелла радостно восклицала: – Ей-богу, он совсем выздоровел! – Но Людвика знала его лучше, чем Изабелла: она читала между строк. После того как все прочитывали письмо, пани Юстына уносила его к себе, надевала очки и медленно перечитывала сама. Потом долго молилась.
Глава вторая
Наконец-то шотландки сжалились над Шопеном и вывезли его из Лондона. Он играл в Манчестере и Эдинбурге. Концерты прошли как сон. Опять говорили, что его музыка «льется как вода». Это было не совсем некстати – он играл там свою «Баркароллу». В Манчестере ему предложили заниматься с целым семейством какого-то богатого баронета. Но это было чересчур утомительно. К тому же Шопен не собирался оставаться в Манчестере.
Он все время чувствовал себя выбитым из колеи, бесконечно удивленным, ошеломленным и писал своему приятелю Франкомму, что кажется самому себе ослом на маскараде или скрипичной струной, натянутой на контрабасе.
Шотландские спутницы, не оставляющие Шопена своими заботами, поселили его у себя в родовом замке, чтобы он отдохнул после лондонского сезона. Замок был великолепен, Шопена поместили как нельзя более удобно, и если бы ему суждено было поправиться, то он выздоровел бы именно здесь, благодаря комфорту и заботливому уходу. Эти чужие женщины посвящали ему весь свой досуг и делали это с такой готовностью, что совесть не беспокоила его. Но они его утомляли, так как, будучи совершенно здоровыми, не всегда угадывали настроение больного и слишком часто напоминали о себе, осведомляясь о его нуждах.
В те дни, когда светило солнце, он оживал немного, но солнце появлялось редко, а густой туман, окутывающий с утра всю местность, не рассеивался к полудню, а после полудня начинал густеть. Замок, в котором жил Шопен, был крепкий, старинный, мрачный. К галереям примыкали темные коридоры с бесчисленными портретами предков, среди которых, однако, Шопен не нашел ни одной характерной физиономии. Но все предки были в панцирях и в высоких шлемах с перьями, и у всех был воинственный вид.
По ночам из-за туч показывалась красная луна, и когда снова поднимался туман, она пронизывала его странным, багровым светом. Слышалось уханье филина, а иногда вдруг издалека доносился какой-то нежный перезвон, словно пение эоловой арфы. Оссиановский пейзаж, нереальный, мертвенный, с каким-то налетом потустороннего, порой устрашал Шопена. Он усиливал тоску и непереносимое чувство одиночества.
В эти шотландские августовские ночи, в которых проносилось веяние близкой осени, Шопен явственно сознавал, в чем его беда: он не мог сочинять больше, впал в какое-то оцепенение, которое невозможно было стряхнуть. Все люди как-то обесцвечивались здесь и становились привидениями, и оттого он не мог завязать с ними дружбу. Он застывал, сжимался. Как будто попал на другую планету, где все обитатели лишены крови и плоти. И сама королева, и лорды, и старый Веллингтон, и молодые, красивые девушки, и иностранцы, и даже земляки – все были здесь привидениями. Если бы он мог хоть что-нибудь создать здесь, хоть один аккорд, один звук, это ощущение мертвенности прошло бы. Но музыка не повиновалась ему больше, и он только надеялся, что эта временная слабость пройдет. В Англии уроки и концерты отнимали все силы, и здесь, в Шотландии, уже освободившись от всего этого, Шопен был настолько разбит и слаб, что даже не решался приступить к сочинению. Непривычная робость овладела им. Пожалуй, при больших усилиях он смог бы написать что-нибудь жалобное, туманное, смутное, болезненно странное. Но этого он не хотел допустить. Он был не в силах отобрать жизнеспособное из этих бледных видений, подобных ночному шотландскому туману. Вспоминая прошлое и свои часы работы, даже на Майорке, он удивлялся самому себе: сколько силы, воли, неостывающего жара таилось в нем, как он был неутомим даже во время нездоровья! Плевал кровью, кашлял, покрывался потом, как там, в картезианском монастыре, но чуть становилось легче – набрасывался на работу, и все шло так легко! А теперь он мог только сидеть неподвижно или лежать. И в страхе перед несовершенством, перед неудачными попытками творчества он чувствовал себя одиноким более чем когда бы то ни было!
