Фридерик вздохнул.
– Но потом вы все-таки вернулись к музыке? – спросил он.
– Ни за что не вернулся бы! Но в это время умер мой отец, и мне волей-неволей пришлось стать главой семьи. Пришлось снова играть в концертах, но теперь уж я дал себе слово – не увлекаться никакими иллюзиями! «Я буду работать для вас, глупцы, – обращался я мысленно все к той же публике, – я буду развлекать вас, буду вызывать ваши дурацкие восторги, но зато заставлю вас платить подороже – не восторгами, а золотом! Как ни переменчивы ваши вкусы, я позабочусь о том, чтоб никто не превзошел меня! Ибо– я знаю свою силу! И знаю, что при всем другом, поистине ценном, чем я горжусь и чего вы не понимаете, у меня есть и то, что вам нужно! Вам нравятся головокружительные пассажи – вы получите их в таком изобилии, что у вас дух займется! Вы любите всевозможные фокусы… Хорошо же, вы получите все, только души своей я вам не уступлю и от своих убеждений не откажусь! И если вы запрещаете мне любить ваших девушек чистой любовью, то у меня будут женщины из вашей же среды, и они охотно станут дарить мне свою благосклонность! Но я еще найду немногих, но Истинных рыцарей музыки, внимание которых вознаградит меня за печальную необходимость жить с вами! Мое искусство не для вас, а для настоящих людей!»
Раскрасневшийся, разгоряченный Лист умолк. Шопен позвонил, затем велел слуге подать еще кофе.
– Все это мне очень понятно, – сказал он Листу, – но у меня на родине было не так!
– Ваше счастье, – ответил Лист.
«Однако, – подумал он, – я выложил ему всю свою биографию, а он и не думает рассказать мне о себе!»
Шопен улыбнулся. Он начал полонез, задуманный еще в Варшаве. И пока он играл, Лист думал о том, что музыка Шопена стоит самой страстной, откровенной исповеди. «Значит, он все-таки мне доверяет!»
Глава восьмая
Вскоре после этого свидания, по настоянию Листа, Фридерик стал бывать у него и познакомился с его матерью. Простая, скромная, еще молодая, она тронула Фридерика приветливостью и вниманием к нему. Так она относилась ко всем друзьям Ференца, которые бывали у нее в доме: привязанности сына были для нее священны.
Уютная квартира Листа составляла большой контраст с холодным, одиноким салоном, в котором обитал Шопен. Там были, пожалуй, более дорогие вещи, и добросовестный слуга поддерживал образцовый порядок, но уход по обязанности никогда не сравнится с заботами любящей матери. Госпожа Лист, жившая всегда в бедности, привыкла к строжайшей экономии, и даже теперь, когда успехи сына уже облегчили их положение, она все еще проявляла чудеса бережливости, отказывая себе во многом для того лишь, чтобы ее Ференц ни в чем не терпел недостатка на своем блестящем и трудном поприще. Она сознавала, насколько оно трудно. Но для постороннего глаза ее материнские усилия не были заметны. Никаких следов крохоборства, никакой разницы между изнеженным сыном и самоотверженной матерью! Сам Лист относился к ней с благоговением, гордился ею и считал своим лучшим другом.
Госпожа Лист была очень мило и даже кокетливо одета. Темноволосая, темноглазая, с маленьким, тонким носом (Лист нисколько не походил на нее), она была привлекательна. Ее непринужденное, сердечное обращение, без малейшего притязания на светскость, также понравилось Шопену. Она заговорила о музыке и обнаружила порядочную осведомленность; это было тем более поразительно, что госпожа Лист получила весьма скудное образование – Шопен слыхал об этом еще от Потоцкой. Но мать Листа не ограничивалась одними хозяйственными заботами, она была секретарем сына, очень исполнительным и точным. Эти обязанности приобщили ее к жизни художников, ее природный ум развился так же, как и вкус. В этом была большая заслуга Листа, который сразу же после смерти отца постарался приобщить свою мать к той жизни, которую он вел. – Я забочусь о твоей душе, – говорил он шутя. – Я знаю, – отвечала она серьезно. – Это принесет тебе пользу.
В один из визитов к Листу Фридерик застал у него графиню д'Агу, известную всему Парижу «ангельской» красотой и свободным образом мыслей. Как и подобает передовой женщине, она появлялась у Листа запросто, ее убеждения позволяли ей дружить с людьми невысокого происхождения. Поцеловав госпожу Лист, она с молитвенным выражением остановилась перед портретом покойного Адама Листа, главы семьи. Она боготворила память этого человека, которому надзор за овчарнями не помешал вырастить такого сына! Потом она заговорила… о величии народного духа Франций, о стихах Виктора Гюго, о развращенности королевского двора и о «Фантастической симфонии» Берлиоза. Обо всем она судила смело, говорил а бойко, и видно было, что Лист, уже до смерти влюбленный, считает ее гораздо выше себя, умнее, чуть ли не талантливее. Но на Шопена графиня д'Агу произвела скорее неприятное впечатление. В движениях ее гибкого тела ему виделось что-то змеиное; черты ее лица были слишком уж тонки; прямой, алебастрово-белый нос, узкие губы, которые она к тому же часто, поджимала, прямые, в ниточку, светлые брови. Ее прекрасные белокурые волосы были разделены прямым пробором, и толстая коса обвивала голову наподобие венка (по-средневековому, как у Дантовой Беатриче!). Глаза графини, круглые, с испытующим выражением, были слишком светлы.
От всего этого, как и от речей красавицы, веяло холодом. Каждое ее слово, каждый жест казались Шопену фальшивыми. Он видел в ней опытную, хотя и не высшего класса, актрису, хорошо подготовившую роль и даже увлеченную ею; но заученные актерские приемы слишком бросались в глаза. В них тонули проблески живого чувства.
Госпожа Лист видела это так же хорошо, как и Шопен. Но она была снисходительна: всякий, кто любил ее сына, был приятен ее сердцу, и она не могла не чувствовать расположения к женщине, – красивой, умной, светской, – которая, по всем признакам, обожала Ференца. Да и сам Ференц был без ума от нее!
Графиня д'Агу, конечно, заметила холодность Шопена и не могла скрыть досады. Разговор не клеился. Графиня почти все время говорила одна. Фридерик скоро простился и ушел.
– Бедный мальчик! – сказала госпожа Лист после его ухода.
– Мама всегда жалеет молодых людей, живущих одиноко в Париже, – заметил Лист.
– Не представляю себе, как он здесь живет, – вдали от родины, от близких! И, наверное, проживает вдвое больше денег!
– Он хорошо одет и ничем не отличается от парижских денди, – сказала графиня.
– Разве в одежде дело? Вы посмотрите на его лицо: какое оно печальное! Нет, я уверена, что таком полном одиночестве нельзя жить молодому существу! Друг необходим. Лучше всего, если это женщина.
– О да! – прошептала графиня д'Агу, подняв глаза на Листа, – это святая правда!
Глава девятая
Как только у Фридерика заводились «свои» деньги (как это было после концерта у Плейеля), он немедленно начинал их тратить. Даже напоминания отца быть бережливым не могли удержать его. Тратился он главным образом на подарки родным и пользовался любой оказией, чтобы передать посылку в Варшаву. Если бы у него был регулярный заработок, он отдался бы этому утонченному наслаждению – дарить разные прелестные вещи тем, кому они могут понравиться. В Париже было много красивых, и, в сущности, недорогих безделушек, которых нельзя было найти ни в Варшаве, ни даже в Вене. Фридерик часто с умилением представлял себе мать и сестер в первые минуты при получении подарка… Потом они, конечно, станут ворчать, а все-таки посылка доставит им радость!
Но регулярного заработка не было. Да и случайные попадались редко. Несмотря на успех в концерте у Плейеля, в салоне банкира Ротшильда, Шопен скоро понял, что на концертную деятельность как источник дохода ему в Париже нельзя рассчитывать. Причины этого очень разумно растолковал ему все тот же Ференц Лист.
При всей гениальности пианист, подобный Шопену, не может часто выступать в Париже. Армия виртуозов, неизбежных при невысоком и изменчивом вкусе публики, просто заступит ему дорогу. Стало быть, надо разъезжать по чужим городам и чужим странам. А для этого нужно здоровье покрепче, чем у Шопена. Бесконечные трудные дороги (Шопен возненавидел их с тех пор, как покинул Варшаву), езда на почтовых, неудобные гостиницы, скверная еда в ресторанах, неблаговидные устроители концертов – одним словом, все неудобства кочевой жизни, невыносимые для впечатлительных, нервных натур, могут в несколько лет разрушить и здоровье и самый талант. – Уж на что я, – говорил Лист, – сплю везде, как сурок, ем что ни попало, могу перенести любую встречу с любым нахалом, не теряя при этом спокойствия, – и то я чувствую иногда, как во мне разливается желчь! Что ж сказать о людях, души которых напоминают цветок на тонком стебле?
