Пришла Сигрид-королева к Торгниру и сказала:

— Ты, пожалуй, сочтешь что не женская это забота — однако следует нам сделать все, чтобы удержаться против Стирбьёрна, пока вся дружина наша не будет в сборе. И вижу я, что если будет все идти, как идет, то он выйдет на битву готовым так, как нам бы только мечталось.

— Правда твоя, — сказал Торгнир.

— Не думал ли ты, — молвила королева, — о том, чтоб собрать весь тягловый скот, и волов, и коней, всех, что есть, привязать к ним колья и пики, так чтоб торчали острия перед животными, — и пускай трелы и злочинцы гонят этот скот перед войском прямо на Стирбьёрна и его людей? Это причинит немалый урон и нагонит на них страху, а нам и ущерба не сделает, и может дать преимущество. Что ты на это скажешь?

— Некоторые бы сказали, что худо так поступать, — отвечал королеве Торгнир.

— Если ты сочтешь мой совет небесполезным, — сказала та, — ты можешь предложить этот план королю, как свой собственный. От меня он такого плана не примет. Более того — думается мне, ему и вовсе не следует знать, что этот план исходит от меня.

Тогда же Торгнир изложил этот план королю. Король выслушал его, не меняясь в лице и храня молчание, будто взвешивая слова. Затем он потемнел лицом и промолвил:

— Многие станут обвинять меня за такое дело и скажут, что это нечистая игра. Но разве не нечистая игра, Торгнир, то, на что я замахнулся: вести войну с самим собою? Но я доиграю эту игру и испробую все. И это еще не наихудший план, если только мы сумеем его применить. Давай-ка попробуем.

Когда узнала королева Сигрид, что король план одобрил, она возрадовалась в душе. Послала она за Хельги и сказала ему:

— Хочу я, чтобы ты, Хельги, исполнил следующее: найди того мохнатого бычка, с которым все время возился Стирбьёрн, и сделай так, чтобы он был привязан впереди всей скотины с пиками. Хорошо будет им встретиться в последний раз в настоящей битве, а не так как ранее, понарошку.

Хельги пообещал исполнить пожелание королевы. Однако он так и не смог отыскать Моулди, так как тот был в то время в Йомсборге.

И наступил третий день, как пришли королю Эрику в Уппсалу известия о том, что Стирбьёрн высадился у Мёркского леса. И теперь все было готово, и армия короля вооружена и распределена, и скот с привязанными остриями также был собран, и его погонщики находились в готовности выступить. Король решил дать Стирбьёрну бой на пастбищах и лугах левого берега Фири, в нескольких милях от Уппсалы. Ни в чем не испытывал король недостачи — лишь в людях, и это была существенная недостача, что несла угрозу его державе и его королевской власти. Но свежие силы прибывали и пополняли королевскую армию, некоторые уже прибыли, а другие должны были подтянуться завтра или же через день.

Весь день король был занят, осматривая войско, проверяя все мелочи, вплоть до доспехов и вооружения самых ничтожных людей из его дружины, съестные припасы и все для приготовления пищи, следил, чтобы все люди его были сыты и в должном здоровье перед битвой; он говорил с воинами и возбуждал в них твердость и мужество, которое они должны были явить в должное время. И когда решил он, что все пребывает в должном порядке, поехал король со своими телохранителями и Торгниром вниз к устью реки — дабы развеяться после трудов долгого дня, однако и для того, чтобы самому посмотреть, не поднимается ли флот Стирбьёрна вверх по течению реки, вопреки кольям, что были вбиты в проливе Сигтуны. Случись такое, на королевское воинство и на Уппсалу могли напасть с другой стороны, нежели ожидалось.

День угасал, когда король и Торгнир выехали на пустынный берег у самого устья. Западный ветер грозил принести ненастье. Русло было пустынно, ни паруса, ни малой лодчонки — одни лишь свинцовые тучи, тяжкие и нескончаемые, несомые западным ветром и пролетающие над головой, и бесконечно стремящиеся к восточному краю неба, темнеющему за терзаемыми порывами ветра верхушками сосен. Эрик-король молча сидел верхом на своем коне, из-под полуприкрытых век смотря прямо в самую утробу зарождающейся бури. Торгнир хранил молчание — ни он, ни остальные не решались заговорить с королем, ибо видели, что не расположен тот к разговорам. Спустя некоторое время король, которого начавшая волноваться лошадь пробудила от раздумий, спешился и, кинув поводья на седло, подошел к краю небольшого утеса, нависавшего над каменистым берегом, о который с ревом разбивались волны. Там он стоял один. Ночь спускалась, в небе не было луны, и море, и небеса сливались в туманной мгле. И против рвущегося и воющего ветра нельзя было различить ничего, кроме идущих раз за разом морских валов, накатывающихся из непроглядной черноты, жидко светлеющих во тьме и в ветре. Один за одним появлялись они, пенясь — сперва край, а затем и вся полоса пены накатывалась на берег. И в этой черноте, поглотившей межу неба и моря, волны казались белыми призраками, видимыми сперва вдалеке, а после спешащими к берегу с быстротой, которая пугала и казалась порождением иного мира.

Целый час стоял король, следя за ними, спешащими из тьмы, чтобы разбиться о берег, десятками и сотнями, и не оставляющими после себя ничего, кроме темных следов брызг на его ногах. Затем, не сказав ни слова, он снова сел в седло и поскакал вмести со свитой своей сквозь тьму ночную обратно в Уппсалу.

Стирбьёрн стоял с войском лагерем перед двухдневным переходом на север от леса Мёрк, когда вернулся ярл Ульф, опекун его. Часовые знали ярла и провели его в лагерь. Была самая темная и глухая пора ночи. Ущербный месяц, взошедший часа три назад, ярко светил в чистом небе, облаков не было, кроме полосы тумана цвета макрели на юго-западе. Даже яркие звезды, что виднелись и в ярком лунном свете, поблекли и мерцали. Траву прихватила изморозь, и она хрустела под их шагами. Когда они проходили мимо коновязей, слышно было, как фыркают и переступают лошади, в дальнем конце коновязи отсвечивал красным факел — кто-то переменял путы своего коня, чтоб тому было удобнее; стук молоточка глухо отдавался в тишине. С каждой стороны, сколь хватало глаз, тянулись, будто грибы, низкие кожаные шатры, их крыши застыло отсвечивали в свете луны.

Лица людей, что провожали его, тоже показались ярлу белыми, неживыми и будто деревянными, так что трудно было поверить, что это лица людей из плоти и крови; такими же казались лица всех, кого он встречал бодрствующими, и других часовых, что были в лагере. Отовсюду они слышали, проходя мимо шатров, тихие сонные звуки, тяжкое дыхание спящих, бормотание и сопенье. И там, и сям люди спали под открытым небом, головы и плечи их закрывали плащи, и спали они, неловко извернувшись, выглядели жалко и казались неживыми. Их храп и тяжелые вздохи в ночной пустоте под холодным светом месяца были словно стоны неупокоенных душ.

Привели ярла в середину лагеря, где спал Стирбьёрн. Там горел большой костер, и Стирбьёрн спал, укрывшись плащом позади того костра, ибо он не любил шатров; и его телохранители спали вкруг него. Хускарл[23] по имени Торхалль стоял в тот час возле них на страже. Он приветствовал ярла и спросил, принес ли тот какие-либо вести. Ярл сказал, что расскажет о том одному Стирбьёрну.

— Если принес ты мир, — молвил Торхалль, — тогда говори с ним сейчас. Но если ты пришел с тем, что более вероятно, то лучше было бы тебе дать ему поспать до утра.

Ярл постоял в молчании, смотря на Стирбьёрна, на его лицо, которое было во сне столь спокойно и безмятежно, будто спал тот подле невесты в первую брачную ночь. И не мог ярл уразуметь, как это он спал столь мирно на холодной земле в военном лагере, в виду события, что должно погубить либо его самого, либо половину Северной земли.

— Подождем до утра, — молвил ярл.

Когда рассвело и люди встали, ярл пришел к Стирбьёрну и поведал ему обо всем. Стирбьёрн на это сказал:

— Не стоило тебе, опекун мой, тратить силы на это путешествие.