Наконец Стирбьёрн проговорил:

— Люди ученые говорят, что прелюбодеи, когда умрут, должны блуждать в потоках яда, в краю мертвых, отдаленном от солнца, в замке, что перевит змеиными кольцами. Правда ли оно так, побратим, как считаешь ты?

Бьёрн отвечал:

— Я того не знаю.

— Ты старше меня на десять лет, и должен знать поболее, чем я, — сказал Стирбьёрн.

И еще долго он молчал, следя за могучими набегами волн, которые догоняли друг друга, ударялись о берег и опадали, и отползали назад в море; и каждая волна, отступая, встречала другую, идущую ей на смену; словно молодые животные, они играли, сталкивались, бороли одна другую с ревом и шипением, что возносились высоко в небо в общей пелене брызг и разлетающейся пены. Затем Стирбьёрн промолвил:

— Снорри Годи[20] изгнал тебя из Исландии из-за женщины.

— Не изгнал, — отвечал Бьёрн, — я сам ушел.

Стирбьёрн резко повернулся к нему, положил обе руки на его плечи, рванул к себе и пристально посмотрел в глаза. Он сказал:

— Следуй за мной, и я покажу тебе много диковин. Нет ничего доброго под солнцем и под луною, Бьёрн. И последовавший за мною не обретет себе добра. Я не смогу и во всем мире отыскать благ, которые мог бы дать идущему со мною. Но власть и силу он получит, а кроме того — когда нога моя будет попирать шею короля данов и короля Бурислейфа, и великого короля Миклагарда и… достаточно! Так вот — нога последовавшего за мной станет попирать шеи их всех вместе с моей ногой, вместо того, чтоб его шее быть рядом с их шеями.

— Ты кощунствуешь, — отвечал Бьёрн, — и думаю я, что ты тронулся умом.

— Это все, что скажешь ты мне? — проговорил Стирбьёрн.

Бьёрн в ответ промолвил так:

— Вот что я скажу — я тебя не оставлю и не отрекусь от тебя, пока и ты, и я живы.

Наконец вернулись из летних набегов ярлы Йомсборга. Никому не говорил Стирбьёрн о том, что приключилось в Уппсале в конце лета. Однако произошедшее не осталось тайной, ибо те, кто плавал с ним в Швецию, пересказали все, что знали, своим сотрапезникам, и большинство посчитало, что вряд ли Стирбьёрн смирится с таким позором.

Всю зиму Стирбьёрн оставался в Йомсборге. Он постоянно был не в духе, и связываться с ним опасались. Бьёрн все это время оставался с ним, однако остальные разъехались по своим родным местам: Сигвальди и его братья — в Сконе, Буи и Сигурд — к старику Весети, их отцу, в Борнхольм, и остальные тоже разъехались кто куда. Пальнатоки, тоже отбывавший домой в Фюн, отвел Стирбьёрна в сторону и сказал:

— Очень немногие могут выстоять в одиночку. Запомни хорошо: что бы ни надумал ты делать или куда бы ни собрался плыть будущим летом, окажем мы тебе помощь, как большой палец помогает указательному.

Стирбьёрн схватил его руку и крепко пожал.

Зима вступала в свои права, и Стирбьёрн становился все более мрачным. Все чаще он уединялся, часами мог ходить по стенам гавани Йомсборга даже в сильный мороз и под пронизывающим ветром; иногда в одиночку выходил в море на лодке. Раз или два, когда погода особенно разыгрывалась и лодку начинало захлестывать, он прыгал в воду и плыл к берегу, чего до сих пор не удавалось почти никому, кроме особо хранимых удачей. В другие дни уходил он вдаль от побережья и бродит один среди холмов и утесов. Однако, когда уехал Стирбьёрн из Уппсалы, трелл Эрланд решил привезти к нему Моулди, и погрузил его на корабль, и приплыл с ним на юг, к Йомсборгу. Потому что подумалось ему — его хозяин и так уж оставляет в Шведской земле достаточно такого, о чем станет сожалеть и грустить, так пусть хоть этот бычок убережется и станет отрадой для его господина, хоть тому сейчас может быть вовсе не до него, как и не до чего иного. И вышло так, что когда Стирбьёрн бродил один по окрестностям, Моулди в отдалении ходил за ним. Однако Стирбьёрн, казалось, не видел его и не подозревал о нем, и обращал на него внимания не более, чем на собственную тень. В это время не один Моулди следовал всюду за Стирбьёрном — Бьёрн также всюду следовал за ним, находясь с отрядом воинов неподалеку и следя, чтобы Стирбьёрна не застигли венды. Однако те предпочитали держаться подальше — то ли опасаясь Бьёрна с его людьми, то ли из-за давнего страха перед йомскими викингами и Стирбьёрном, то ли (и это было самой весомой причиной) из-за того, что меж королем Бурислейфом и йомсвикингами была мировая.

Минул Йоль, дни становились длиннее, и Стирбьёрн стал понемногу приходить в себя после черной полосы. Однажды вечером, когда они прогуливались вдоль стены в ярких лучах заходящего солнца, сказал он Бьёрну, своему побратиму:

— Одну вещь я зря оставил и не взял с собой. До сих пор я не тосковал по нему, но сейчас вдруг стало мне его не хватать.

— Что же это? — спросил Бьёрн.

— Моулди, — отвечал Стирбьёрн.

— Моулди, — молвил Бьёрн, — был подле тебя всю зиму. Не было ни разу, чтоб ты уходил куда-то блуждать и он не следовал за тобой.

— Ты смеешься надо мной, — сказал Стирбьёрн, вперяясь в него взглядом.

— Я говорю истинную правду, — возразил Бьёрн. — Твой человек, Эрланд, привел его к тебе из Швеции.

— Эрланд! — воскликнул Стирбьёрн. — И ты!

И он резко отвернулся, пряча лицо.

Зима подошла к концу, и Йомсборг снова был полон людей. И Пальнатоки, как было заведено, держал совет с ярлами Йомсборга, решая, что предпринять им в это лето. Они собрались на стенах гавани, обозревая их, и ворота закрывающие вход в бухту, и саму бухту, и корабли. Пальнатоки занял место на небольшом выступе скалы, который чуть возвышался над уровнем стены; Стирбьёрн сел по правую руку от него, а Сигвальди — по левую. Остальные сели или же встали вкруг них. Каждый был при оружии и одет в доспехи и шлем как для битвы, ибо так было у них заведено, что были они готовы ко всему даже во время совета.

Когда все разместились, Пальнатоки заговорил:

— До сих пор так велось у нас, что спрашивал я у всех вас, что каждый почитает для себя лучшим, и что за деяние он может предложить нам совершить. Однако этим летом, думаю я, нам следует сперва выслушать Стирбьёрна — что он собирается делать. Потому что, как мне видится, нет в Йомсборге человека, который не отложил бы своих собственных замыслов, сколь бы они ни были важны, дабы оказать помощь Стирбьёрну.

Так сказал Пальнатоки, и все с ним согласились. Только Сигвальди пододвинулся ближе к Пальнатоки и прошептал что-то ему на ухо.

— Нет мне до этого дела, — сказал тихо Пальнатоки. — Я не стану ставить никаких условий.

Затем он сказал громко:

— И вот что мы решили: помощь Стирбьёрну мы окажем, и не в чем-то определенном, и не в определенное время, но дадим ему полную свободу делать то, что он посчитает нужным.

Сигвальди прикусил губу, но промолчал. Он поднялся вместе со всеми, и каждый из них обнажил меч, и залязгала сталь о сталь, мечи застучали о щиты, и все они кричали, что готовы помочь Стирбьёрну.

Стирбьёрн переводил взгляд с одного из них на другого. Казалось, он не мог найти нужных слов. Затем в своей торопливой сбивчивой манере он сказал:

— Спина будет голой, если ее не прикроет брат. Ясно, что мне тут сказать нечего. Но есть один человек и одна страна, против которой я не стану вести войну — буду воевать с любой державой, кроме державы короля свеев. Многим то покажется странным, но я ни за какие блага не подниму топор войны против короля Эрика. Я это сказал, и вам следует это знать. Но раз уж я не воюю против него, я должен воевать с кем-то другим — иначе мое сердце разорвется.

— Как же так? — сказал Буи. — Выходит, ты согласен с тем, что тебя изгнали из Швеции и лишили твоих законных прав из-за какой-то гулящей девки? И как возможно допустить, что кто-то, спесивая жаба, раздувается от гордости, нанеся нам такое оскорбление — и не выпустить его кишки наружу, как он хотел сделать с тобой?

Стирбьёрн встретил его хмурый внимательный взгляд с той улыбкой, которой он всегда встречал советы и наставления, когда решение было уже им принято.