— Я сам поговорю с ней, — молвил король. — Никто еще не умирал от раны, нанесенной другому, также и никто не удовлетворится чужим выбором.

Король шел вместе с Сигрид вдоль пастбища по тропинкам, протоптанным овцами, к южным холмам, что смотрели на Балингсдаль. Долго он хранил молчание. Затем внезапно заговорил:

— У меня есть к тебе разговор, Сигрид.

— О том нетрудно догадаться, повелитель, — сказала она, думая, что у короля не может быть иной цели, чем та, о которой уже так давно думали ее родители — выдать ее за Стирбьёрна.

— Какого же ответа, — сказал король, — ожидать мне от тебя?

Сигрид, смотря прямо перед собой, отвечала:

— Я скажу тебе, повелитель, если ты прежде скажешь, дозволен ли мне свободный выбор говорить «да» или «нет».

— Отец твоей, — сказал король, — предоставил тебе отвечать по твоему собственному желанию. Кроме того, и я не принял бы иного.

— Тогда, повелитель, — сказала она, — мой ответ «нет».

Услышав это, король резко остановился. Сигрид также остановилась и встала лицом к лицу с ним. Ее лицо покраснело.

— Я должен знать причину, — сказал король.

Она не ответила.

Король сказал:

— Я не стану угрожать тебе, Сигрид. Но раз уж я должен упрашивать тебя, ты также должна отвечать мне и назвать причину. Потому что это сватовство не таково, как прежние, которые ты в своей гордости считала для себя недостойными.

И все же она хранила молчание. Гордым был лик ее, большие карие глаза были глубоки и непостижимы, словно глаза оленя. Затем она опустила взгляд и отвернулась.

— Я вижу, — сказал король, — что-то вдруг пришло тебе на ум.

Сигрид рассмеялась.

— Нет, повелитель, это всего лишь старая сказка, старая песня.

И она стала говорить:

Она посмотрела на него с гневом и насмешкой. Взгляд короля стал тяжелым. Она же уронила руки и:

— Что может сделать девушка, — сказала она, — если мужчины так домогаются ее? Неужели я должна взять в мужья этого никчемного мальчишку лишь потому, что в его жилах течет королевская кровь? И потому что король сватает меня за него? И, скажу по правде, — сказала она, отворачиваясь, — Стирбьёрн для меня не лучше кошачьего отродья.

Некоторое время король Эрик смотрел на нее, а потом, поняв, куда ветер дует, он разразился хохотом, потянулся к ней и взял за руку.

— Что ж, вышло тут несогласие, — молвил он, — непрямого вопроса с неловким ответом. Я сватаю тебя, Сигрид, не за кого-то другого, а за себя. И вот мое к тебе дело — будь моей женой и королевой в Уппсале.

Рука ее все еще была в руке короля, а тело гордо выпрямилось, словно дикие березы, дети леса и воли. Сигрид стояла недвижно, дыхание ее стало частым. Спустя время король сказал:

— А теперь какой ответ дашь ты мне?

Они остановились у края ледникового озерца, которое уже начало оттаивать. Ветер, дующий с дальнего его края, нес льдины вдоль берега, где стояли они. Сталкивающиеся края льдин похрустывали и стонали мягким высоким стоном, и обломанные кусочки звенели друг о друга, словно маленькие колокольчики. Сигрид ответила очень тихо:

— Тот ответ, что я дала, когда думала, что ты говоришь за Стирбьёрна.

И вдруг, будто очнувшись, она попыталась вырвать свою руку из руки короля, но он ее удержал.

— Прошу, отпусти меня! — крикнула она. — На моей руке будет синяк.

Затем лицо ее покраснело, а взгляд сделался жестким и злым:

— Должна ли я отвечать тебе, как королю, или же как старику, что пришел свататься?

Король, отпустив ее руку, схватил ее в объятия. Она, испугавшись после сказанной колкости о старике, которая могла уязвить его, забыла уже и те большие ожидания, которые жаждала осуществить ее душа. Она покорно замерла, не дыша, в его сильных объятиях, которые доказывали, сколь пустопорожней была ее колкость — пустопорожней и оттого безвредной.

— Я покажу тебе, — горячо прошептал король Эрик в ее ухо и в волосы, — как тебе следует отвечать. Так хочу я, чтоб ты отвечала мне, Сигрид, как отвечала бы воителю, который любит тебя и не отпустит тебя. Не отпустит тебя, Сигрид Гордая.

Но она была такой напряженной и так обреченно корилась его объятиям, не произнося ни слова, что он немного отпустил ее. Она теперь стояла перед королем, держа руки за спиною и вперившись в него своими влажными непостижимыми очами.

— Я хорошо поняла, повелитель, что ты сильнее меня, — молвила она, — однако помни, что для каждого соглашения нужны две стороны.

— Это будет только справедливо и правильно, — ответил король, — Не стану я принуждать тебя, ни словом, ни делом. Однако на этом самом месте должна ты принять решение.

Она хранила молчание.

— Ну, так даю тебе сроку до завтрашнего утра, — молвил он.

Но она все так же молчала. Быть может, странные и пагубные мысли роились в ее голове, под перевитой тяжестью кос, которые отбрасывали в слабом солнечном свете мерцающие отблески красно-золотого огня. Спустя какое-то время она устремила на короля взгляд своих карих очей.

— И какого выбора ты от меня желаешь, повелитель? — молвила она.

— Какого? — сказал король. — Это такой вопрос, которому не требуется ответа.

И снова она замолчала. Взгляд ее взволновал бы любого мужчину — столь был он пристален и непостижим; так странствующий по незнакомому морю не ведает, безопасны ли глубины, над которыми он проплывает, или же они таят рифы, что станут причиной его гибели. Затем ресницы ее дрогнули и гордые губы ее смягчили свои очертания, и вся она теперь была покорившейся властелину красою.

— Желание сильного — закон, — молвила она и приблизилась, и он заключил ее в объятия.

Жил в те дни в Йомсборге Пальнатоки из Фюна, и был он там вождем воинской дружины. Устроил он замечательно укрепленный град, который обрамляли сложенные из камней стены, и были там на выходе из бухты ворота сродни тем, что ставят на въезде в город, так что три сотни боевых кораблей могли войти и встать в бухте за этими воротами. А в замке или же цитадели были жилища для каждого, кто был в дружине или же, как некоторые говорили, был принят под закон йомсборгцев. И было достаточно хранилищ, чтоб складывать добро, которое они привозили из набегов, и много амбаров, полных зерна и муки, и копченой рыбы, и всякого рода провизии и запасов. А внутри цитадели был колодец, всегда полный пресной воды, и как с суши, так и с моря град нельзя было взять, ибо опоясывали его высокие неприступные стены и защищали скалистые утесы, омываемые морем.

И были там с Пальнатоки другие знатные люди: Буи Толстый из Борнхольма и Сигурд Колпак, брат его, и Бьёрн Рьяный, и трое сыновей Струт-Харальда, бывшего в те времена знаменитейшим ярлом в Сконе — звались они Сигвальди и Хеминг, и Торкель Высокий. Эти трое были шурьями Буи и Сигурда, поскольку Сигурд взял за себя Тофу, дочь Струт-Харальда. Кроме них, было в Йомсборге еще множество хёвдингов и людей значительных, все в самом расцвете сил, могучи и готовы вершить все по своей воле; кровожадны были они, будто готовые к прыжку волки в своей природной дикости. Однако же (это и составляло силу и мощь их дружины) каждый готов был во всем положиться на вождя, и покориться тем законам и установлениям, что завел Пальнатоки.

Каждый из этих людей, был ли он богат или был он последним бедняком в их братстве, должен был принести нерушимую клятву держаться йомсборгских законов. И законы эти были таковыми: во-первых, никто не мог вступить в их братство, будучи старше пятидесяти и моложе восемнадцати зим. Или же тот, кто побежал от противника, равного с ним силой и оружием. И в-третьих, каждый из них должен был поклясться мстить за убийство товарища так, как будто тот был его кровным братом. В-четвертых, никому не позволялось клеветать на товарища и устраивать свары. В-пятых, если в их ряды вступал человек, убивший прежде отца, или брата, или другого родственника того, кто уже был в их дружине, и это становилось известно уже после принятия его в ряды здешней дружины, то право решения и последнего слова оставалось за Пальнатоки. И так же, какие бы слухи и вести не дошли, следовало, прежде, чем сообщать их всем, рассказывать о них Пальнатоки. Тот же, кто нарушал эти установления, изгонялся из Йомсборга. Также не должно было никому держать в Йомсборге женщину. И никто не должен был отлучаться один из Йомсборга иначе как с позволения Пальнатоки. Что бы ни добыли они в набегах, все должны были сносить к столбу со штандартом, неважно, большая то добыча или малая, лишь бы она была стоящей; и если замечалось за кем-либо, что он этого не сделал, такой человек изгонялся прочь из их дружины, был ли он велик или незначителен. Никто не должен был показывать страха и вести трусливые речи, как бы безнадежно все не обернулось. Что бы ни возникло в городе, какие бы разлады не вспыхнули между ними — все должен был решать лишь Пальнатоки согласно своему разумению и воле. Как связи кровного родства, так и связи дружества ничего не значили, если кто желал вступить в их дружину; так же и просьбы и заступничество того, кто уже был в дружине, не могли помочь вступить в дружину тому, кто не проходил испытания.