Одно окно оказалось открытым шире, чем я оставил его, ложась спать. Все стало ясно: Намир проник в дом с заднего двора. Лестница была приставлена к стене прямо под моим окном — залезть проще некуда. Вчера она лежала вдоль стены, словно забытая после недавней покраски оконных рам. А где же бульдог?..

До рассвета было уже недалеко. В деревянной ограде заднего двора виднелась открытая калитка на боковую улицу — Мартин-стрит. Возле калитки валялась куча тряпья. Эта куча обеспокоила меня — по-моему, вчера ее там не было.

Сопя, я напялил поверх пижамы купальный халат и снова вышел в холл. Со второго этажа тоже доносился храп — словно собака ворчала за углом. Запаха не ощущалось. Намир, разумеется, должен был уже убраться отсюда. Вряд ли он стал бы зря растрачивать дистроер. Умнее было бы добраться до места, где можно раздеться и смазать дистроером зоны запаховых желез. Тем не менее я проверил второй этаж. Ванная была пуста, свободная комната надо мной — тоже. Двери других комнат оказались приоткрытыми. Из средней комнаты доносился храп-ворчание и легкий запашок, присущий женщинам-землянкам. Никакого хлороформа. Анжело упоминал вчера о старых леди. С ними, по-видимому, ничего не произошло.

Я прошел мимо и заглянул в переднюю комнату. Здесь запах хлороформа присутствовал. Я включил свет, скинул комок ваты с подушки спящего молодого человека и тряхнул его. Он с трудом разлепил веки, схватился за голову:

— Кто вы такой, черт подери?!

Джек Макгуайр был сложен так, что вполне мог позволить себе подобный тон. Этакая гранитная глыба, особенно — плечи. Рыжеволосый, голубоглазый и резкий в движениях.

— Ваш новый сосед со вчерашнего дня, первый этаж. К нам проник вор, но…

Я не успел еще закончить фразу, а Мак уже оказался в брюках и вылетел в холл. Оттуда донеслось:

— Эй, мисс Мапп! Миссис Кит!

Славный мальчик. Откровенный. Он в три минуты поднял весь дом на ноги. Тем временем я взглядом сфотографировал его комнату. Бедность вперемежку с чувством собственного достоинства. Рабочая рубаха с масляными пятнами — механик?.. Фотография на комоде — миловидная девушка с личиком в форме сердечка. Рядом другая фотография — мускулистая леди. Без сомнения, мамаша. Бритва, зубная щетка, расческа, полотенце — все разложено так, словно ждет субботней проверки младшим лейтенантом. Чтобы доставить себе удовольствие, я передвинул зубную щетку и, нарушив таким образом казарменный порядок, вышел в холл. Шагнул в среднюю комнату, навстречу истошным крикам.

Картина изображала приятных пожилых леди в растревоженном гнездышке. Сдвоенное окно выходило на Мартин-стрит. В нормальной обстановке здесь, наверное, была настоящая штаб-квартира, но сейчас тощая леди стояла прямо на кровати и пронзительно вопила, а толстая спрашивала ее, все ли в порядке. Мак сказал, что все. Вызвав извержение, он тут же голыми руками запихал лаву назад, в кратер. Нет, Мак мне определенно нравился.

Полной была Агнес Мапп, а худой — Дорис Кит. Позже я узнал, что они из Нью-Лондона и весьма невысокого мнения о Массачусетсе, хотя и живут здесь на вдовьи пенсии в течение последних двадцати шести лет. Эта кража со взломом была первым случаем, когда они вдруг утратили ощущение бесконечной силы государства.

В конце концов миссис Кит приняла горизонтальное положение и утихла, но тут ей на смену пришла Мапп. Нависнув над комодом, она завизжала:

— Тут все перепутано!

Я заглянул и удивился, как она могла узнать об этом в мешанине пуговиц, кнопок, корсетов, вязальных спиц, китайских орнаментов, салфеточек и прочих дамских чепуховин.

— Мы никогда не допускаем, чтобы красный футлярчик для иголок лежал за розовыми щетками для волос, — говорила сквозь слезы миссис Мапп. — Никогда!.. О Дорри, взгляни! Он похитил наш фотоальбом!

Я пробормотал, что вызову копов. Миссис Кит окончательно пришла в себя и строгим баритоном потребовала, чтобы Мак немедленно предоставил им объяснения. Мы с ним посмотрели друг на друга с симпатией, которая напрочь уничтожила разницу между землянином и сльваянином. Я пошел вниз.

На лестнице я встретил Анжело. Одетый в желтую пижаму, он ковылял на второй этаж. За ним брел поднятый воплями дам Ферман. Я попросил его вызвать полицию, и он шмыгнул в холл, к телефону.

Анжело посмотрел на меня и пробормотал:

— Избавьте маму от необходимости подниматься по лестнице.

— Конечно, — сказал я. — Этого и не требуется. Пойдем-ка вниз. У нас всего-навсего побывал вор. Он уже удрал, прихватив несколько долларов. Лестница под моим окном. Хлороформ.

— Ого! — Анжело явно заволновался. — А что же Белла…

Едва мы вошли в жилую комнату полуподвала, он забыл о Белле и бросился к матери. Роза Понтевеччио сидела в своем кресле-качалке, у нее было серое лицо, пальцы вцепились в голубую накидку. Я вовсе не был уверен, что она может подняться. В обстоятельном отчете о случившимся, который я ей предоставил, я постарался быть раздраженно-смешным, рассчитывая заменить собой успокоительное.

— Никогда ничего подобного не происходило, мистер Майлз, никогда!..

— Мама, — увещевал Анжело, — не волнуйся. Ничего и не произошло.

Она притянула к себе его голову. Он подвинулся добровольно, погладил ее бесцельно бегающие руки. Цвет лица Розы несколько улучшился. А когда к нам присоединился Ферман, дыхание ее стало почти нормальным. Убедительно-важным тоном Ферман сказал, что полиция по всей видимости, скоро прибудет, а тем временем нам стоило бы проверить, что же все-таки исчезло. Здравый смысл старика был непоколебим, его же величественная суета принесла Розе больше пользы, чем все мои потуги. Анжело пробормотал что-то насчет Беллы и выскользнул наружу. Я сообщил о пропаже фотоальбома, принадлежавшего старым леди.

— Странно, — сказал Ферман. — Если они утверждают, что он пропал, значит так и есть… В их комнате невозможно шпильку передвинуть, чтобы они не заметили. Они даже не позволяют Розе вытирать пыль… Кстати, мой альбом тоже пропал. Вы помните, Майлз, я показывал вам снимок старой пятьсот девятой модели, когда она была еще новой?.. На сортировочной станции?.. И фотографию, на которой были я, Сузан и двенадцатилетняя Клэр?.. Куда я положил альбом, когда мы покончили с ним?

— На книжный шкаф.

— Верно. Как и всегда. И мне кажется, когда я выключил свет, его уже не было. Зачем вору могут понадобиться эти снимки?

Хотел бы я знать!..

Они не расслышали тихого вскрика, донесшегося с улицы. Мои марсианские гиперакусисы бывают порой просто отвратительны: я слышу так много, что лучше бы не слышал вовсе. Но иногда они приносят чрезвычайную пользу.

Я не помню, как бежал. Я сразу очутился там, на заднем дворе, в луче света из кухонного окна, рядом с Анжело. Он стоял на коленях над кучей тряпок. Из-под тряпок наполовину торчало тельце Беллы со свернутой шеей.

— Зачем? — спрашивал Анжело. — Зачем?

Я поднял его на ноги, хрупкого, в мятой пижаме.

— Пойдем домой. Ты можешь снова понадобиться матери.

Он не заплакал и не выругался. Я бы хотел, чтобы он плакал или ругался. Но он только покосился на лестницу, на землю между нею и оградой. Почва была сухой, никаких следов. И тогда Анжело сказал:

— Я убью его, кто бы он ни был.

— Нет.

Он не слушал:

— Билли Келл может знать. И если это был «индеец»…

— Анжело!..

— Я найду его. И сверну ему шею!

— Анжело, — сказал я, — не надо. — Потом я откопал в памяти отрывок из «Крития»: — «И будет ли жизнь иметь ценность, если эта часть человека, которая совершенствуется справедливостью и развращается несправедливостью, окажется уничтоженной?»

Он узнал. Его глаза, затуманенные и скорбные, но теперь, по крайней мере принадлежащие ребенку, пристально смотрели на меня.

— Будь они прокляты!.. Будь они…

Проклятия наконец сменились плачем, и я облегченно вздохнул.

— Согласен! — сказал я. — Безусловно!

Его начало тошнить. Я придерживал его голову, но рвота так и не наступала. Тогда я отвел его на кухню, заставил плеснуть холодной водой в лицо и расчесать пальцами встрепанные волосы.